Каким бы мерзким ни был тот кусочек земли, какой бы зыбкой его реальность, какой бы скупой ни оставалась вера Гриши добраться до него – только существование большой заснеженной земли впереди сдерживало Кутялкина от окончательного погружения в местное кровавое взаимоистребление.
«Декларация свободных» – масштабное распространение листовок о препятствиях мирному развитию FDZ
Кутялкин, Кох и Мика ужинали консервами на своем любимом месте в гавани. Узенькую косу пляжа покрывали воронки. Трудно представить, что еще одна мина втиснется сюда – за спиной у русской бригады чернел десяток ям.
Весь город был изъеден ими, словно кто–то сверху очень долго тыкал в Фишгард шилом – тем более удивительно, что половина населения числилась живым.
– После хранилища у меня совершенно шизофреническое отношение к пище. Большую часть времени я уверен – счастье в еде, и со священным трепетом поглощаю местные консервы и виски, – в подтверждении сказанного Гриша с мечтательным выражением на лице зачерпнул ложкой тушенку. – Но иногда чувствую – вместо мяса к зубам оскоминой прилипает мокрая холодная лапша. Неважно, что во рту. Главное – полное отсутствие вкуса. Все пережевываемое – просто напоминание о том, что вся еда – тлен. Тело – тлен, мысли во мне – тлен. Отличие моей нынешней жизни от кошмара, произошедшего в хранилище, несущественны.
– Член – тлен – плен – Гуимплен, – засмеялась Кох, основательно накидавшаяся горячительным. – Всё потому, суслик, что неважно, куда нас забросит, и как мы будем питаться – мы навсегда останемся в хранилище, – Наталия всмотрелась в спокойное лицо Мики, бросила в волны последний камень и пошла спать.
Ни Кутялкин, ни Кох не рассказывали Мике о Бодлианской библиотеке. Они прекрасно понимали, что никогда и ни с кем не поделятся пережитым в крепких каменных объятиях 10Z.
Кох повернулась, попробовала приободрить своих мужчин:
– Служу уэльскому народу!
– Любишь ее? – спросил Мика, как только Наталия скрылась в рощице.
– Нет. Немного. Не знаю.
– Можно она достанется мне?
Гриша пожал плечами:
– Мы можем решить, что угодно. Не факт, что Кох согласится.
– Я не понял – ты ответил «да»?
– Попробуй, – Гриша вспомнил о многочисленных «никому никогда» обещаниях Кох. – Допустим, ты заберешь ее. Вдруг что–то изменится? Например, женщины перестанут любить Галустяна?
– С Кох ничего не изменится. Такую женщину берут один раз и навсегда.
Гришу покоробило плотоядное выражение лица Мики. Плясавшие на нем отблески костра делали его похожим на морду пещерного человека. Таким как его рисуют, «пардон, рисовали» в учебниках истории.
– На всякий случай имей в виду, – не удержался и съязвил Кутялкин. – Мы срослись с Кох. Когда будешь трахать ее, в этом будет что–то гомосексуальное.
– Вах, брат. Не пытайся оскорбить меня. Я чеченец. Если я буду иметь женщину, то буду иметь только женщину, а не то, что у нее в голове. И не ту фигню, которую она сама или кто–то другой напридумывал о ней. Спасибо, брат. Ты сам не понимаешь, кого мне уступил.
Когда Гриша вернулся в барак, там дрыхли только неизменные соседи–валлийцы. Кутялкин шестым чувством нашел щель в обшивке барака, выглянул наружу и увидел Мику и Наташу – под светом луны, затеняющим острые углы, на расстоянии десяти метров, не больше.
Мика прислонил девушку к дереву и царил над ней – именно так одним словом выглядело то, что он с ней делал. Он вел бой, шел на таран, скакал через пустыню, вбивал гвозди, жарил, извивался в шаманском танце. Кох из последних сил удерживалась за кору.
Девушка четко угадала, куда повернуть голову. Она не могла видеть Гришу, но она его видела.
В этот момент Кутялкину больше всего захотелось, чтобы очередная мина разрушила кентавра в десяти метрах от него. Гриша не возражал бы, если взрывная волна накрыла и домик, в котором он прятался.
Жертвоприношения – свыше ста человек совершили акт самосожжения у ворот базы НАТО в Приштине
– Кутялкин. Григорий Александрович! – Гриша не сразу решил, чему удивляться – тому, что Кох встала первой или тому, как вежливо именует его и легко–легко тормошит ладошкой. Не тыкает ботинком в бок, не вопит, не сквернословит.
– Гриша, уходить нам надо. Я уже по–английски думаю, названия московских станций метро забываю, отдаюсь из почтения к суровым богам войны и языковых предпочтений, – солнце било в единственное окно (стекла давно вынесло взрывной волной). Кутялкин приподнялся на локтях – валлийцев и Мики в комнате не было.