Герман тяжело выдохнул и стукнулся бокалом с Даней. Я промолчала и прикусила губы, отпивая сока.
Я бы тоже хотела. Но я не понимала смогу ли когда-нибудь довериться мужу, смогу ли снова без боли смотреть на него и прикасаться к нему, но проверить стоило.
Через несколько часов когда Лина и Даня уехали домой, а Герман помог мне убрать посуду, я осталась одна в спальне. Сидела на краю кровати, решаясь на что-то что качнет чашу весов в ту или иную сторону. И только глубоко за полночь я невесомыми шагами, на кончиках пальцев, вышла из спальни. Дом спал и хотел убаюкать каждого. В коридоре пахло свежей росой из открытого окна на лестнице, жирной зеленью суккулентов, которые я расставила на подоконниках, немного сырой влагой от земли, которая ночью напитывалась водой от автополива. А еще лавандой.
У него в спальне резко пахло лавандой, хотя я никогда особо не любила этот аромат и больше предпочитала горьковато-сладкую ваниль.
Я открыла дверь беззвучно и шагнула в полумрак спальни, где спал последние дни мой муж.
Сердце сдавило от боли.
Чаша весов застыла.
Шаг словно по осколкам.
Судорога во всем теле, которая мешала дойти до кровати, словно дорога была воистину библейской.
Я опустилась на край постели, который был ближе к двери.
Сморгнула злые слезы.
— Я аборт хотела сделать, — произнесла я в пустоту, и Герман вздрогнул. Он по-прежнему не поворачивался ко мне. Словно так я могла увидеть его настоящее лицо. Увидеть и возненавидеть.
— И я приму это твое решение… — хрипло произнес муж, стараясь не выдать волнения. Я легла и прижалась лицом к спине супруга. Уткнулась носом ему между лопаток.
— И будешь все равно хотеть не разводиться? — спросила с болью какой-то неправильной, со злостью.
— Все равно буду хотеть не разводиться, Кристин, — признался Герман и решил развернуться ко мне лицом. Я ударила его кулачком в лопатку, чтобы не смел дёргаться. — Потому что я не имел права предавать тебя. И я приму любое твое решение. Это принятие. Это смирение, Кристин. А ты знаешь как дорого оно всегда обходилось.
Я всхлипнула.
Снова ударила Германа по плечу, и он не выдержал. Развернулся ко мне и сжал меня в объятиях. Я уперлась носом ему в ключицу. Вдохнула знакомый, теплый аромат, и меня накрыла истерика.
— Почему? Почему? Почему? Зачем ты это сделал с нами? Зачем ты так поступил. Я тебя до дрожи любила. До безрассудства, до потери памяти. Я так хотела тебя. Тебя одного хотела. Боже мой, как я хотела, чтобы ты хотя бы на день меня оставил в одиночестве без кричащего Мирона в полгода, и я бы тебе после этих суток такой минет сделала, что у тебя голову снесло бы. Да если бы ты хоть раз дал мне выспаться тебя бы встречала не истеричка, а ласковая кошечка. Да если бы ты…
Меня несло. Я плакала, глотала слезы, а Герман меня целовал. Слизывал с моих губ соленые капли и прижимал меня к себе так сильно, что у меня ребра трещали.
— Все дам, Кристин… — его язык проходился мне по губам, замирал и дразнил. — Все дам. Нянек десяток, домработниц, спать дам, чтобы ты сонная и ласковая с утра прижималась ко мне голым телом. Кристинка, я тебе все дам. Только не уходи от меня. Не бросай меня. Не бросай одного. Кристин. Умоляю…
— Клянись… — хрипло приказала я, когда ладони Германа потянули наверх сорочку, которая тканью царапала мне кожу. — Клянись всем чем можешь, что если хоть раз посмотришь на другую женщину…
— Клянусь, родная… — тяжело выдохнул Герман, дернув меня на себя. Заставляя оседлать. — Клянусь жизнью, состоянием, рассудком, что если хоть раз взгляну на другую, то лично заряжу тебе ружье и можешь отстрелить мне нахрен яйца.
Герман запустил руку мне в волосы, наклонил к себе.
— Клянусь родная, моя что ты больше ни разу не заплачешь по моей вине. Клянусь любить тебя вечно, безумно и с каждым днём все сильнее.
Больше всего молитв слышала палата с обреченными больными, а не церковь. Больше всего сожалений обычно надгробия на старых кладбищах, а не люди. Но самые искренние слова любви слышал не дворец бракосочетания, а спальня в доме возле леса.
Эпилог
Чуть больше полутора лет спустя
Кристина
— А чьи это глазки… — спросил Герман. — Чьи это чудесные глазки. Господи какие у тебя глазки. Какая же ты нереальная…
Я оттолкнулась ногой, чтобы качелька двинулась вперед назад и прикрыла глаза.
— Ты самая чудесная. Ты самая красивая. Такой красоты боженька еще никогда не делал. Но ты… Амелия… какая же у меня чудесная… — выдохнул снова Герман, и я открыла один глаз.