— Я с тобой, — Марк догоняет меня на выходе из палаты, и я тяжело вздыхаю, опираясь лопатками о прохладную крашенную стену. Смотреть в лицо ему не хочу.
— Послушай, — подбираю слова, — ты от нас отказался, помнишь? А теперь ты нам не нужен. Справимся с сыном как-нибудь без тебя. А ты иди к тем, кто без тебя не может, — не удержавшись, я все-таки добавляю колкость. Вчера ему весь день названивала Татьяна.
И как бы я ни старалась не думать о том, чем занимался последние полгода Марк, не могу выкинуть из головы дурацкие мысли. И ругаю себя — мне что, не о чем больше думать?
Есть, конечно. Поэтому, едва дождавшись наступление утра, я иду в отделение, где проводят операции. Мне хочется успеть увидеть сына до того, как все начнется. Я… я просто хочу запомнить его.
Коснуться макушки, погладить нежную кожу щеки, рассмотреть каждый маленький ноготок на его тоненьких пальцах.
Вчера из-за общего наркоза я даже не слышала первого крика своего малыша, мне не дали увидеться с ним и не приложили к груди. Горькое ощущение пустоты, вызванной внезапной разлукой, заполняет изнутри. Мы были неразлучны столько месяцев кряду, каждое его движение я чувствовала как свое собственное, а теперь я осталась одна, разрезанная пополам, с бывшим мужем, что пытается меня схватить за руку и уверить в своей любви.
Но я отворачиваюсь, оставляя его позади. Он идет следом, я слышу шаги, и, наверное, в глубине души я даже рада, что он не отступает. По крайней мере, если я снова начну падать, будет кому меня подстраховать. Не ради нас — ради сына, ему нужна целая мама.
Я не успеваю буквально на десять минут.
Пробегающая мимо медсестра бросает находу:
— Соболевского забрали на операцию, — а у меня весь мир переворачивается внутри.
Я закусываю губу, поднимая кверху лицо. Ужасно сильно хочется разрыдаться от несправедливости — ну где я так согрешила, что последние несколько месяцев судьба буквально издевается надо мной? Мне кажется, что силы уже на исходе, я просто не знаю, как мне и дальше быть стойкой, я не умею.
Теплая рука касается моего плеча, обвивая, и я утыкаюсь в рубашку мужу, сграбастывая ткань непослушными пальцами. И рыдаю, в конце концов.
Я всего лишь женщина. Я только родила. У меня гормоны, и это нормально.
Он гладит меня по спине, молча, и в эту минуту, забыв, что ненавидела мужа буквально только что, я благодарна ему за присутствие, за немую поддержку.
Я собираюсь с силами, считаю до десяти и отступаю, снова не глядя в его лицо. Слишком глубоко в душу смотрят глаза Марка, и мне тяжко справляться с эмоциями.
— Я знаю, где операционная. Пойдем, — он протягивает руку, я смотрю на длинные мужские пальцы, но упрямо прячу свои. Вздохнув, Марк разворачивается и первым идет в нужную сторону, а я за ним. Так быстро, насколько вообще хватает сил, шаркая упрямо резиновыми розовыми тапками, самыми дешевыми, что я нашла. Я экономила на всем, кроме здорового питания и врачей, чтобы хватило и на операцию, и на содержание ребенка после. Но глядя на широкую спину мужа, маячущую впереди, думаю отстраненно, что если он предложит помощь — я не откажусь.
Опять, не ради себя самой. Для сына…
Открыв столько дверей, что я потеряла счет и вряд ли найду дорогу обратно самостоятельно, мы оказываемся в узком коридоре операционного блока. Над головой горит надпись, что посторонним вход воспрещен, но я не посторонняя.
Я мама.
Я катаю это слово по языку, примеряя на себя новую роль. Но пока не ощутила тепло младенческого тела, оно кажется неправдой, мозг не осознает в полной мере, и я продолжаю мысленно повторять это слово.
Мама.
От него становится тепло внутри, и я ощущаю внезапно необычное покалывание в груди, похожее на электрический разряд. За время беременности моя уверенная двойка стала на размер больше, а сейчас я и вовсе чувствую себя Памелой Андерсон. Опускаю взгляд ниже и вижу два небольших пятнышка на халате на уровне сосков.
Молоко.
Касаюсь теплых еще кругов, радуясь, что теперь смогу накормить своего сына. Я много читала, пока готовилась к родам, и знаю, что после кесарева молоко приходит не так быстро. Хоть где-то мне повезло.
— Мира…
Голос у Марка такой удивленный, что я, все-таки, смотрю в его красивое лицо, но он рассматривает округлившимися глазами мой халат на уровне груди.
— Это молоко, — видя его перепуганный взгляд, усмехаюсь, — все в порядке.
— Я думал… оно только когда…
Он лепечет, не отводя взгляда от моего халата, а я скрещиваю руки на груди, чтобы спрятаться от его пристального внимания, внезапно ощущая, как мне неуютно. Кажется, что слишком интимно — для человека, на развод с которым я написала заявление.
— В первое время так будет, потом только когда малыш начнет есть.
В этой части длинного, тускло освещенного коридора, только одна операционная. На двери нет окон, вообще ничего, я подхожу вплотную, прижимаясь ухом к косяку, но ничего не могу расслышать. Закрываю обессилено глаза, — подъем сюда отнял последние силы и стоять без опоры я больше не могу. Я знаю, что за этими больничными стенам делают невероятно сложную операцию моему новорожденному сыну. На сердце, чей размер не достиг еще даже спичечного коробка. Человеку, которому отроду всего сутки, да и дышать самостоятельно он научился только вчера днем.
А я так ни разу его и не увидела, даже на фото. Я не могу представить, какой мой сын, только по черно-белым фотографиям с узи, на которых он казался похожим на Марка.
Слезы катятся по щекам, я не забочусь о том, чтобы стереть их с лица.
— Операция продлится три-четыре часа, — говорит Марк, — ты не можешь простоять здесь все это время.
— Я — могу, — отвечаю уверенно, только тело подсказывает совсем другое. Снова к сознанию подкрадывается густая темнота, голос бывшего мужа слышится как из-за тумана.
Его рука касается локтя, и я вздрагиваю, вскидывая голову.
— Мира, садись. Я постою на твоем месте.
И вот так, по-глупому, мы как на смене караула, расходимся по разные стороны коридора. Я опускаюсь на железную скамью, единственную на все пространство, а Марк остается стоять в другом конце, возле входа в операционную.
Мы сидим, каждый в своем углу, разделенные общим горем. То, что могло бы сплотить нашу семью, разрушило ее так, что назад уже не склеить. И каждый раз, когда я, устав разглядывать трещины на штукатурке в противоположной стене, перевожу взгляд на Марка, в сознании, как на репите, проигрывается одна и та же фраза, сказанная им врачу.
От ребенка надо избавиться.
И мне орать хочется от беспомощности и невозможности хоть что-то для нас всех изменить. Но я не могу заставить своего мужа полюбить сына. И не могла заставить сына родиться здоровым.
Все, что мне под силу — смиренно ждать. Надеяться, что операция пройдет хорошо. Молиться, выторговывая у бога в обмен на его жизнь все, что сама способна отдать.
Мне ничего больше не надо, лишь бы из двери напротив вышел усталый врач и сказал, что все хорошо.
— Мира, — когда по ощущениям прошел не то час, не то вечность, снова обращается ко мне муж, — детка…
Чтобы ни случилось, я хочу, чтобы ты знала. Я рядом.
— Давай просто помолчим, хорошо?
Я не хочу извинений. Мне не это сейчас нужно, но как бы не пытался Марк что-то изменить, и ему это не под силу. Сейчас мы просто два беспомощных Соболевских. А где-то самый маленький из нашей семьи борется, вопреки всем диагнозам и заявлениям врачей.
В какой-то миг я прикрываю глаза, перестав бороться с этим желанием. Не сплю, нет - разве это возможно сейчас? — скорее, тело показывает, что тоже нуждается во внимании и уходе. Под закрытыми веками плывут разноцветные круги, и я всеми силами представляю радужную картинку.
Как возьму сына на руки. Как назову его по имени, разрешив, наконец, себе не бояться этого. Поцелую, шепнув на ухо, как сильно я его люблю. Еще с тех пор, как он был размером с маковое зернышко, и с каждым днем любовь к нему растет и становится такой большой и всеобъемлющей, что раньше я и представить не могла, на что способна.