— Я… не подумала.
В руках мужа еще один пакет. Большой. Я пытаюсь разглядеть, что внутри, но он заботливо мне подсказывает:
— Я вещи на выписку привез. Для тебя и Николая.
И пакет мне протягивает, так, что я, не раздумывая беру. И впервые, за столь долгое время, мы соприкасаемся друг друга по-настоящему, так, что из глаз искры и в теле давно забытое ощущение. Я замираю, глядя на лицо мужа, отца нашего Коли, и не знаю, куда себя деть от смущения. Все это как-то неожиданно. Не нужно, да и ни к месту. Но я чувствую. Тепло, что разливается внутри, затрагивая румянцем щеки, заставляя отводить взгляд и смущенно заправлять волосы за ухо. Я даже дыхание его изменившееся, чувствую физически.
— Выйдешь? — прошу, откашлявшись, — мне надо переодеться.
И он кивает, молча забирая разом всю гору пакетов, коробок и вещей, оставляя меня наедине саму с собой.
Из больницы я выхожу, моргая от яркого солнца и удивленно оглядываюсь. Я столько дней не была на улице, и воздух кажется упоительно-пьянящим, и я не могу им надышаться. Так пахнет свобода, свобода от больниц, дурных вестей и тягостного ожидания, и я даже улыбнуться себе позволяю, будто самое тяжелое уже позади.
Наш сыночек живой. И восстанавливается даже лучше, чем по прогнозам врачей. И сейчас, завернутый в большой конверт, в костюме мишки, он покоится в огромных ладонях Марка, который идет с такой осторожностью, будто несет хрупкое стекло.
В кармане его пальто моментальные фотографии — нас поймал парень с фотоаппаратом на выходе и заставил изобразить счастливую семью. Вышло странно, у меня глаза перепуганные, Марк растерян, но пусть. Сыну нужно будет знать, что его любили с самого рождения.
Мы спускаемся со ступеней предельно осторожно, когда громкий оклик заставляет нас обоих с мужем вздрогнуть:
— Ура Соболевским!
Равиль. Сумасбродный друг мужа стоит напротив с охапкой цветных шаров, с женой и своими тремя дочками, и все они радостно хлопают в ладоши и кричат нам.
Я хочу попятиться назад, но заставляю себя застыть на месте. Балаган какой-то, я думала, мы тихо поедем домой, чтобы наконец, остаться, наедине с сыном.
— Это не я, — Марк смотрит на меня не менее удивленным взглядом, — я ему даже не говорил.
— Конечно, не говорил, — подходя ближе, Рав бесцеремонно заглядывает внутрь конверта, — пацан! Весь в отца, — и подмигивает мне, — я так и знал, что Марк даже цветов не догадается притащить. А тут дело такое! Человек родился!
— Рав, — угрожающе звучит голос Марка, — что за цирк тут устроил?
— Я, между прочим, трижды жену из роддома встречал, и знаю, как это делается. И в четвертый пойду, — и обернувшись, подмигивает своей невысокой, смуглой жене, которая показывает ему кулак.
— С тобой я потом поговорю, клоун, — обещает Соболевский грозно, но друг не обижается, — в машину, Мира. Поехали домой.
Глава 29
Все эти пестрые шары и цветы раздражают не только сетчатку, но и сердце. Перед глазами сразу контрастом проносятся снимки, которые Равиль предоставил мне. Кадры из прошлого жены. Долгие шесть месяцев уместившиеся на паре десятков фотокарточек.
Из-за того, что за последние дни я уже не одну сотню раз просмотрел все эти фото, мельчайшие детали едко въелись на подкорку так, что я с легкостью воспроизвожу их даже с закрытыми глазами. Это моя личная пытка. Я заслуживаю каждый укол в груди, каждый разряд тока, которым прошибало кожу, когда взгляд упирался в потертую тахту, дешевую клеенку на кухонном столе и цветастую посуду еще, кажется, советского образца.
Мира, которая, даже не будучи богатой женой бизнесмена обладала идеальным вкусом и ценила лаконичность, долгие полгода жила с пестрыми шторами на окнах и красным ковром на стене.
Когда Равиль предоставил мне этот безжалостный отчет о ее жизни в том захолустном городке, я готов был выть от отчаяния. Да и выл, что уж скрывать. Самым большим ударом стало даже не убогое убранство той комнатушки, которую она снимала за копейки, а записи с камер наблюдения небольшого магазинчика.
Вот они-то и добили меня окончательно.
Моя Мира. Моя красавица жена, к ногам которой я готов был положить весь мир, с трудом умещалась за кассой в силу размеров своего живота. Но все равно улыбалась. Не только старушкам, скрупулезно отсчитывающим каждую копейку, но и маргиналам, которых интересовал исключительно ассортимент дешевого пойла на витрине за ее спиной.
И это не просто дежурная улыбка, коими грешат официантки в общепите. Мира улыбается искренне. Будто даже несмотря на все невзгоды, через которые пришлось пройти, ей удалось пронести в себе то тепло и доброту, которые когда-то покорили меня.
Несколько раз в кадр попал и Александр Назаров, тот самый мужчина, который названивал ей. Но сейчас глядя на него, я испытываю не жгучую ревность, а безграничную благодарность. Даже сквозь размытое черно-белое изображение было видно, с какой отеческой заботой он смотрит на нее. Он, а не я.
Сейчас мне даже смешно становится от собственным мыслей. Реально переживал, что моя девочка нашла себе спонсора? Она бы никого к себе не подпустила. Она однолюб. Точно так же, как и я. А это значит что мы все преодолеем. У нас просто нет выбора.
И поэтому сейчас я бросаю очередной взгляд в зеркало заднего вида и в который раз повторяю:
— Ну какая съемная квартира, одумайся! У тебя есть дом, — глухо рычу и тут же добавляю: — У вас есть дом.
— Я заранее обо всем позаботилась, — упрямо выдает Мира. — Купила все необходимое и…
— Дома тоже есть все, что может понадобиться вам с малышом. А если чего-то и не хватает, то я куплю, закажу… украду, в конце концов!
Окончание фразы выходит совсем не таким, как я задумывал, но несмотря на то, что подобные слова из моего рта звучат абсолютно абсурдно, я понимаю, что это так. Я готов на все ради них. Не погнушаюсь и преступлением. Лишь бы два моих самых любимых человека во всей Вселенной были счастливы и ни в чем не нуждались.
— В этом нет необходимости, — сжав губы, цедит она. А я едва ли руль из рук не выпускаю, потому что узнаю это — едва уловимые нотки веселья в ее голосе. И губы она сжимает не потому что злится, а чтобы сдержать улыбку. Ведь я ее не заслужил.
Я вообще очень многое в этой жизни не заслужил. Миру. Нашего сына. Но еще не поздно. Не поздно это исправить. И я готов всю жизнь положить на то, чтобы наконец снова завоевать ее доверие и любовь.
Помню об ухабах, поэтому сбавляю скорость стоит въехать в тот двор. Сейчас одноликие хрущевки кажутся мне еще более унылыми, чем в прошлый раз. Не могу представить Миру здесь. Или скорее не хочу. Как она с сыном будет гулять? Где?
В голове мелькает шальная мысль напроситься постояльцем к ее соседке. Один раз мне уже перепали тапки ее мужа, может и диваном поделится? Хотя нет, логичнее будет предложить ей просто поменяться квартирами. Пусть бабулька хоть на старости лет поживет в центре в роскошным апартаментах. Потому что я не могу представить, что оставлю свою семью здесь, а сам вернусь в привычную обстановку. Просто не могу. Поэтому и уговариваю ее всю дорогу, хоть и вижу, что она давно для себя все решила.
— Пожалуйста, прекрати, — просит жалобно. — Это мое решение и ты обязан его уважать. Ты не можешь… не можешь принимать такие важные решения за меня. Снова.
Хмурюсь, не понимая о чем она говорит, но тему не развиваю. Она же не может мысли мои читать? Словно забралась в мою черепную коробку и в курсе, что каждую минуту существования я корю себя за тот разговор с врачом. За то безжалостное и принятое исключительно на эмоциях решение. Избавиться от ребенка. От нашего сильного мальчика.