Ею лечат всех нуждающихся, но только здесь, в больнице при Обители. Монахини уверяют, что мазь утрачивает свои целебные свойства, если вынести её за пределы Обители. Я же подозреваю, что служительницы Светлейшего лукавят и не желают лишаться такого важного рычага влияния, а также обширных пожертвований от благодарных богатеньких пациентов.
Ставлю корзину на длинную деревянную лавку рядом с кабинетом настоятельницы.
— Сестра Мелинда! — ко мне тут же приближается Зарина в чёрной монашеской рясе и таком же платке. — А у вас неплохо получается!
Маленькие чёрные глазки Зарины жадно осматривают полную корзину, которую я принесла, после чего монахиня достаёт из фартука тетрадочку и делает в ней отметки, шурша карандашом.
— Благости, сестра Зарина! Благодарю за добрые слова! — отвечаю вслух, а про себя размышляю, какую пакость она задумала на этот раз.
Мясистый нос сестры Зарины морщится, когда она прищуривается, рассматривая меня, обнажая в улыбке-оскале неровные жёлтые зубы:
— Обязательно смажьте руки на ночь, — кивает на мои перебинтованные ладони. — Завтра придётся сходить на гору опять.
— Снова мне? — поднимаю брови.
Обычно за красной лавандой ходят пару раз в неделю, не чаще.
— Снова вам, — улыбка Зарины становится шире. — За компанию с подружкой. Завтра её очередь, а кроме вас с ней идти никто не рискнёт, сами понимаете…
Чтобы пресечь дальнейшие намёки, склоняю голову набок:
— Как скажете, сестра Зарина.
Мясистый нос монахини разглаживается:
— Благости, сестра Мелинда!
Дверь в кабинет настоятельницы распахивается. Поворачиваю голову и тут же бросаюсь туда:
— Дэллия! — придерживаю за локоть покачнувшуюся подругу, всматриваюсь в её бледное лицо и чернильно-синие глаза с медленно гаснущими в них золотистыми искрами.
После ментального перенапряжения они всегда такие. Нельзя, чтобы кто-то заметил!
— Сестра Дэээллия! — раздаётся тягучий скрипящий голос. — Вот так совпадение! Вы навещали настоятельницу! Опять! А я как раз вас ищу! Сестра Дэллия, ну же, взгляните на меня!
— Ой! Живот! — сгибаюсь пополам. — Прихватило! Как же больно! Сестра Дэллия, проводите меня до кельи!
Хватаюсь за локоть подруги и тяну её прочь, чувствуя спиной тяжёлый подозрительный взгляд.
Едва мы заворачиваем за угол, выпрямляюсь. Почти бежим с Дэллией вперёд, вниз по лестнице, снова прямо, поворот. Фух!
Мы одни в пустом переходе, соединяющем монастырь с сиротским приютом. Справа и слева никого. Дэллия прислоняется спиной к стене и закрывает глаза, а когда открывает их, они снова светло-фиалковые.
— Ты как? — касаюсь пальцами щеки подруги.
Губы Дэлли растягиваются в грустной улыбке:
— Одно и то же сознание с каждым разом подчинять всё сложнее, а мы воздействуем на настоятельницу Тирс уже пять лет. Сегодня я почти вычерпала резерв, в следующий раз его может не хватить, и тогда…
— Значит, следующего раза не будет! — шепчу горячо. — На нас и так уже косо смотрят! Никто не готовится стать монахиней пять лет! Никто не ходит пять лет в послушницах! Настоятельница дважды продлевала нам срок перед постригом! Третьего раза ждать нельзя. Зарина точно этого так не оставит!
— Эта змея снова вынюхивает! — Дэллия прислоняется затылком к стене, устало прикрывает глаза. — Я готова свалить отсюда, чтобы просто ЕЁ не видеть!
— Да, — отступаю назад и обхватываю себя ладонями за локти. — В последнее время она порядком меня утомила. Явно что-то замышляет. Вопрос не в том, осмелится ли донести на нас, а — когда.
Некоторое время молчим. За окнами слышен шорох метлы, скребущей брусчатку во внутреннем дворике. В соседнем крыле приоткрыта дверь в классную комнату, где сироты изучают основы Светлейшего писания, и оттуда долетает наставительный громогласный тон сестры Агаты и послушный гомон детей, повторяющих за ней.
— Это были самые спокойные пять лет за всю мою жизнь, — Дэллия поднимает веки, и её глаза блестят от слёз. — Но всему хорошему приходит конец.
— Любой конец это новое начало, — произношу тихо, но уверенно. — Поедем на юг, найдём уютную деревеньку, куда не заглядывают каратели, и обустроимся там. Никто нас не найдёт.
Встаю рядом с Дэллией. Окидываю взглядом стены, которые должны были стать тюрьмой, а стали крепостью, укрывшей от опасностей и бед.