Развороченные черепа

Но ведь суд над литературой принадлежит не обывателю. А тот, кому известно, как делаются стихи, что он должен сказать, увидя «стихи» г. Крученых из его «Помады»:

Тебя злоречие смешает
С иной бесчувственной толпой
Или, что хуже, не узнает
Души торжественно святой…

или его же упражнения о «простой, славной Зинке» в «Бухе лесином» – неужели не ясно еще, что это просто писарь волостной, занимающийся «творчеством» от отчаянного безделья. Или его безграмотную мазню, которая полагает средством от «гносеологического одиночества»[6] изображение всяких «бул щур ду’ров», как будто скомбинировав как-либо бессистемно буквы, мы добьемся того, что мысль изреченная перестанет быть ложью (конечно, это правильно в том смысле, что соборность здесь достигается общим ничего непониманием).

Или – что можно сказать о произведении Бурлюка во 2-м «Садке судей», над которым красуется надпись «инструментовано на „с“», когда там «с» чуть ли не самая редкая буква! Или когда сей, подражая Корбьеру, пишет некоторые слова большими буквами и называет их «лейт словами»[7] уже совсем ни с того, ни с сего. Что можно вообще сказать о стишках г. Бурлюка, которые разительно напоминают бездарнейшие изделия г. Эльснера, который, слава Богу, еще не «футурист»!

Все это около искусства и не лежало. Поэтому нам остается только повторить то, что не однажды говорили «Весы»:

Остерегайтесь подделок!..

Москва, осень 1913.

Василиск Гнедов

«Слезжит рябидии труньга сно…»

Посвящается тем, кто глух и слеп.

Слезжит рябидии труньга сно –
Коневама усмешки подтишок,
Да замолчите же нечисти ругты –
Глазами выкрасил подол мозга,
Зверями ястребло пьяны гага –
Сквозь солнце плещется моя нога.

Съезжает с кручи костыль средины
Нечаят желтый скачков вихры,
За хвост нырнула игры кладбище
Кобылья проседь стучит виски
Гормай у сланца щипцы съедая
И горы руки подняли продн.

Крылошко бытюшка камешек горя –
Ябеда радугу глаза,
Вынырник пальца стального
По морю вскочит в рукав
Ягода стражи не больно
Еду на чёрствых буграх.

Рюрик Ивнев

«Я запою голосом развинченным…»

Я запою голосом развинченным
И сделаю соответствующий жест,
А если посмотреть под стеклом увеличительным,
Вы поймете, что я, как арестант,

Что я с душою, душою развинченной.
Что я с тоскою увеличенной
Ищу подходящих невест.

Вот вы улыбнулись презрительно,
Но улыбка ваша, как стон.
Пусть сваха захохочет язвительно,
Поймите же меня со всех сторон.

«Мне не надо Ваших слов…»

Мне не надо Ваших слов: Не бойтесь,
Мне не надо траурных утех.
Я не буду хныкать, как это водится;
Я перевоспитаю Грех.

Он будет у меня причесанным
И умытым, как умный бутуз.
Я люблю корабль. Разговор с матросами,
Муку, рогожу, пыльный груз,

Гудок, палубную публику
И невыразимую любовь.
Скажите, под какую рубрику
Записать мою кровь?

«Я помню отлично кладбище татарское…»

Я помню отлично кладбище татарское
И острые камни развалявшихся могил,
Меня не похвалила бы писательница Чарская,
За то, что я каждый вечер туда приходил.

6

Что сие выражение значит, достаточно непонятно: очевидно автор хотел сказать «познавательного одиночества», но кто этого не знает.

7

Положим, это обычный способ г. Бурлюка: стащить какой-либо термин и прицепить его к собственным шедеврам. Собственная энергия затрагивается г. Бурлюком с завидной экономией, пример чему его брошюра «Галдящие бенуа и русское национальное искусство», где нет ни одного слова своего; все тщательно выбрано из Кульбина, интервью различных с Ларионовым и Гончаровой и из лекции, читанной автором этой заметки в янв. прошлого года в Пб.