- Человек,- говорил Бестлер,- находится в несколько затруднительном положении. Природа, в сущности, наградила его тремя мозгами, которые, несмотря на полнейшее несходство строения, должны и вынуждены функционировать совместно. Древнейший из трех- мозг пресмыкающихся, второй унаследован от млекопитающих, и только третий относится к достижениям собственно высших млекопитающих. Именно он, этот третий мозг, и делает человека человеком. Выражаясь фигурально, когда психиатр предлагает пациенту лечь на кушетку, он тем самым укладывает рядом человека, лошадь и крокодила. Замените пациента всем человечеством, а больничную койку - ареной истории, и вы получите драматическую, но, по существу, верную картину… Именно мозг пресмыкающихся и мозг примитивных млекопитающих, образующие так называемую вегетативную нервную систему, можно назвать для простоты старым мозгом, в противовес неокортексу - чисто человеческому мыслительному аппарату, куда входят участки, ведающие речью, а также абстрактным и символическим мышлением. Неокортекс появился у человекообразных примерно полмиллиона лет назад и развился с быстротой взрыва, беспрецедентной в истории эволюции. Скоропалительность эта привела к тому, что новые участки мозга не сжились как следует со старыми, и накладка оказалась весьма чреватой последствиями: истоки неблагоразумия и эгоизма - вот что мы носим в самих себе, вот она, бомба, избавиться от которой мы не можем, вот он, изъян, допущенный в нас самой природой!..
Именно после этих слов студенты, недовольные тем, что Бестлер приравнял их мозги к мозгам лошади и крокодила, вместе взятых, стащили его с трибуны.
- Зачем вы дразните людей? - спросил я Бестлера на пресс-конференции, состоявшейся в тот же вечер. Но он мне не ответил. «Ноу коммент!» Только легкая насмешливая улыбка чуть приподняла уголки его красивых губ.
Сейчас Бестлер шел чуть в стороне от группы, но если бы даже он возглавил ее, центральной фигурой все-таки остался бы человек, явно не чужой в этих стенах.
Плотный, невысокий, он тяжело ставил ноги на бетон и высоко задирал круглую голову с крючковатым носом и большими залысинами на лбу. Губы его были плотно сжаты, я видел это даже на расстоянии. И, рассмотрев гостя обсерватории, я вдруг ощутил подлое чувство зависимости и страха, потому что мне показалось, что я узнал… Мартина Бормана!
Каждый из нас от кого-то и от чего-то зависит. От частных лиц и от государства… Связи эти взаимны, но в определенный момент одни из них подавляются другими. Именно тогда человек становится способным на поступки, классифицируемые как антисоциальные, поскольку узы дисциплины, долга, морали, этики оказываются вдруг порванными… Увидев человека, который давно стал страшным, злобным мифом Европы, я понял, что не Бестлер и не его окружение держали меня в музее со свастикой, а этот грузный нацист, никогда не слышавший о моем существовании.
Был ли это, действительно, Борман?
Поручиться не могу. Я видел его минуту, от силы - две, а потом вся группа исчезла в зарослях… Но кто бы ни был этот человек с залысинами на лбу и крючковатым носом, опасность исходила от него, и обсерватория наверняка не случайно носила свое сумрачное название…
Цель
Ночью за мной пришли.
Они даже не постучались. Подняли меня на ноги, заставили одеться и долго водили по лестницам и галереям, ни разу не воспользовавшись подъемником. По моим расчетам, вершина обсерватории обязательно должна была подниматься над сельвой, но когда мы оказались в полустеклянном куполе, все та же листва, те же ветки колотились в переплеты металлических рам.
В самом конце глухой крытой галереи меня втолкнули в резко растворившуюся дверь, и я оказался в огромном кабинете со стеллажами, заставленными бесчисленным количеством книг и скульптур. В центре этого интеллектуального рая, за круглым столом, символизирующим центр кабинета, а может, и Вселенной, сидел Норман Бестлер, с самым сердечным видом поднявшийся мне навстречу.
- Неожиданно? - спросил он меня, явно забавляясь эффектом.
Не ожидая приглашения и не отвечая, я сел. Это его ничуть не задело. Минуты две он с любопытством изучал меня, потом потряс сжатой в руке кипой газетных вырезок:
- Догадайтесь, что это?
- Я устал от догадок.
Он рассмеялся:
- Отдохнете! Успеете отдохнуть!.. Это ваши обзоры, Маркес! И знаете… Кое-что мз них запоминается! Немногое, правда, но это уже не ваша вина. Газета, как правило, живет один день, хотя и рассчитана на миллионы читателей. Миллионы! Возможно, это и есть компенсация всего одного дня жизни!