Но тайный, неведомый голос говорил ему: «Беги! Немедля беги! Здесь для тебя находиться смертельно опасно. Это — не случайность, что по улицам бродит Аристарх Петрович, что здесь собрались люди, которых ты хорошо знаешь».
Он с трудом оторвал взгляд от Маши, выскользнул из толпы и побежал к извозчику, оставленному им у кладбищенских ворот.
— В «Европу», — распорядился Хлебонасущенский. — Верх подними!
Извозчик удивился:
— Вёдро на дворе... Дождя не будет...
— Делай, что говорят, — велел Хлебонасущенский и, когда верх был поднят, спрятался в глубине коляски.
Дом Загурского. Петербург.
Профессор Загурский занимал большой двухэтажный дом на Литейном проспекте. Дом стоял в глубине сада, за высоким забором с замысловатой кованой решеткой. Слева от дома был флигель для слуг, справа — длинный каретный сарай.
В этот дом, в комнату на втором этаже с окнами в сад, профессор распорядился поместить баронессу фон Деринг, здоровье которой благодаря правильно назначенному лечению и хорошему уходу быстро шло на поправку. Комната была обставлена с изысканным вкусом, на тумбочке возле постели всегда стояли свежие цветы; к больной была приставлена опытная сестра милосердия.
Раз в день к баронессе непременно заходил Платон Алексеевич, внимательно осматривал ее, назначал новые лекарства. У них установились странные отношения. Загурский был немногословен... Произведя осмотр, он интересовался, не нуждается ли в чем-либо баронесса, и стоило ей высказать даже самую пустячную просьбу, как она тут же бывала исполнена. Это было приятно Наташе и вместе с тем беспокоило ее. Однажды, после очередного осмотра, Наташа решила откровенно поговорить с доктором.
— Скажите, доктор, когда вы намерены объявить мне, что я окончательно здорова? — спросила она.
— Еще недельку-полторы вам следует полежать... А дальше мои возможности будут исчерпаны... У меня есть опасения относительно состояния ваших легких, но здесь в качестве лекарства необходим горный воздух...
— Стало быть, через неделю я должна буду покинуть этот дом?
— Вам здесь плохо?
— Мне здесь хорошо. Но меня угнетает сознание, что ничем не могу оплатить ваши хлопоты обо мне... У меня совсем нет денег.
— Мне не нужны деньги... — сказал Загурский.
— Я благодарна вам... Вы спасли мне жизнь... Но я хотела бы знать, почему вы это делаете.
— Не догадываетесь?
— Догадываюсь... По-видимому, я сама должна оценить ваше великодушие и сама предложить вам награду. Не так ли?
Они разговаривали, глядя друг другу прямо в глаза, и несмотря на щекотливость темы, разговор не тяготил их, скорее, им нравилось прямо, без обиняков изъясняться друг с другом.
— Вы не допускаете, баронесса, что существуют бескорыстные люди?
— Допускаю, профессор. Но мой большой жизненный опыт говорит мне, что если и существуют бескорыстные люди, то бескорыстных мужчин не существует. Понимаете, что я имею в виду?
— Нет, баронесса.
— Я не баронесса, — неожиданно сказала Наташа.
— Вот как? Кто же вы?
— Дворовая девка князей Чечевинских... Загурский взял руку Наташи, посчитал пульс:
— Вы немного возбуждены. Выпейте вот этих капель... Загурский налил из пузырька капли в рюмку, разбавил водой и протянул Наташе.
— Думаете, я не в себе? — Наташа отвела его руку с лекарством.
— Полагаю, вам следует успокоиться... Поспите... А потом я с удовольствием выслушаю историю про дворовую девку князей Чечевинских.
— Не верите?
— Трудно поверить... В бреду вы разговаривали то по-французски, то по-немецки, гораздо реже — по-русски... Согласитесь, довольно странно для дворовой девки...
— Тем не менее, то, что я сказала — правда... — Наташа досадливо махнула рукой. — Впрочем, как хотите... Можете и впредь именовать меня баронессой. Баронесса в содержанках — это экзотично, произведет впечатление в мужской компании.
— С чего вы взяли, что я хочу сделать вас содержанкой? — спокойно спросил Платон Алексеевич.
— А разве нет?
Загурский отрицательно покачал головой.
— Что же вы хотите от меня? Мне некуда идти... И оставаться у вас я не могу. Надо ведь и честь знать... Стало быть, выхода два: или на панель, или в Неву...
— Есть еще один выход...
— Какой?
— Стать моей женой... — Загурский сказал это будничным тоном, как о чем-то совсем обычном, само собой разумеющемся.
Такого Наташа не ожидала от него, она молча смотрела на Загурского, решая, что же ему ответить, чтобы раз и навсегда отбить у него охоту к подобным шуткам...
Платон Алексеевич между тем продолжал как ни в чем не бывало:
— Можете не давать мне сейчас ответа. Я понимаю — мое предложение несколько неожиданно... Подумайте... Я богат... Знаменит... Никогда прежде не был женат... У меня множество достоинств... И еще больше недостатков.
— Уходите, — глухо сказала Наташа.
— Но прежде вы должны выпить капли. Я настаиваю.
Дом фон Шпильце. Петербург.
Профессор Загурский только что закончил осмотр Амалии Потаповны и, пока она одевалась за ширмой, мыл руки над фарфоровым тазом китайской работы. Поливала ему на руки миловидная горничная, и это занятие доставляло ей большое удовольствие. Скромно потупив глаза, она еле заметно улыбалась. Яркий румянец полыхал на ее щеках, и, когда она изредка поглядывала на доктора, в ее глазах загорались озорные огоньки.
— Спасибо, милая, — ласково сказал Загурский и стал вытирать руки поданным ею полотенцем.
Из-за ширмы вышла Амалия Потаповна, строго поглядела на горничную, распорядилась:
— Можешь идти.
Горничная, захватив таз и кувшин, пошла к двери, в дверях быстро обернулась, улыбнулась доктору многообещающе и вышла.
Амалия Потаповна шутливо погрозила пальчиком Загурскому:
— Ни одна женщина не может устоять перед вашим обаянием...
Шпильце жестом предложила Загурскому сесть, сама расположилась напротив и спросила:
— Ну, каково мое состояние? Мы, немцы, предпочитаем знать полную правду, чтобы не сталкиваться с неожиданностями...
— У вас, Амалия Потаповна, завидное здоровье. Никаких отклонений...
— Этого не может быть, — всплеснула ручками Шпильце. — Меня мучит одышка, постоянные изжоги... Вы успокаиваете меня, доктор.
— Одышка ваша — от лишнего веса. Но я бы не советовал вам садиться на диету... Хорошего человека должно быть много... А против изжоги пейте соду.
Амалия Потаповна колокольчиком вызвала слугу и распорядилась подать кофе.
— Что слышно в свете, дорогой Платон Алексеевич?.. Последнее время я безвыездно сижу дома...
— Отчего же? Чем вызвано ваше затворничество? — спросил Загурский, хотя отлично знал, что после суда над Бероевой перед Шпильце закрылись двери многих домов в Петербурге.
— Полагаю, что всему виной мой возраст... Стареем, дорогой Платон Алексеевич...
— Побойтесь Бога, Амалия Потаповна... Вы у нас женщина в самом расцвете сил... А если к этому прибавить ваш ум, вашу проницательность и умение понять самые тонкие движения человеческой души, общество очень многое теряет от вашего добровольного затворничества.
— Вы неисправимый дамский угодник, — улыбнулась Шпильце. — Ну, пожалуйста, расскажите что-нибудь... Я обожаю светские сплетни.
— Я готов, дорогая Амалия Потаповна. Но что касается сплетен, боюсь, их главное действующее лицо сидит перед вами.
— Не может быть! — несколько более экспансивно, чем следовало, воскликнула генеральша. — Чем же вы прогневили общество?
— Помните, Амалия Потаповна, я рассказывал вам о баронессе фон Деринг?
— Да, да, да... — Генеральша изобразила на лице усилие. — Что-то припоминаю.