— Стряпчий, как и я...
— Откуда он меня знает?
— Видел, вероятно, в конторе... Или еще где...
— Туркин... Туркин... Где же я эту фамилию слышал? — стал припоминать Хлебонасущенский, но память подвела, он так и не вспомнил. — Я вас, Алексей Кузьмич, вот по какой надобности вызвал: уезжаю я из Петербурга.
— Надолго? — поинтересовался Понырин.
— Надолго... Может, и навсегда...
— Вот как? За границу или как?
— «Или как»... — сказал Хлебонасущенский. — В Малороссии думаю поселиться... В Полтавской губернии...
— Хорошие места. Вишня хорошо произрастает... Арбузы, дыни... Чернозем, одним словом...
— Так вот, есть у меня намерение все имущество и ценные бумаги продать. И сделать это срочно.
Понырин с интересом посмотрел на Хлебона-сущенского:
— Насчет имущества я понимаю, а ценные бумаги продавать не советую. Именные ценные бумаги и в Полтавской губернии — ценные бумаги... Курс нынче устойчиво растет, до трех процентов в месяц. Хорошие деньги, должен вам сказать.
— Продавайте, — приказал Хлебонасущенский.
— Слушаю-с, — склонился в полупоклоне Понырин, — однако должен заметить, что дом быстро продать трудно. Нужно объявление в «Полицейских ведомостях».
— Объявления не надо. Давайте с вами договоримся так, Алексей Кузьмич: вы у меня домик купите с двадцатипроцентной скидкой...Не торопясь покупателя подыщете... Я настоящую цену домику знаю, так что барыш ваш можно считать верным. Согласны?
— Зачем так торопиться, Полиевкт Харлампиевич?
— Стало быть, есть причины, Алексей Кузьмич.
— Ну, хозяин — барин... В неделю думаю со всем управиться...
— Даю три дня. Управитесь за три дня, пять процентов со всей суммы — ваши.
— Премного благодарны-с...
— Вспомнил! — воскликнул Хлебонасущенский и хлопнул себя по лбу. — Туркин, присяжный поверенный, вел дела по Опекунскому совету.
— Точно так-с! — подтвердил Понырин. — Но нынче на наследственных делах практикуется...
— С генеральшей фон Шпильце как-нибудь связан? — впрямую спросил Хлебонасущенский.
Пришла очередь удивляться Понырину:
— А вы откуда знаете? Вчера приходили от генеральши в контору... И к Туркину обращались, и ко мне... Дело какое-то у их превосходительства... Требуется наш совет.
— И когда же сей совет имеет место быть?
— Велели явиться в пятницу, к трем пополудни...
Хлебонасущенский лихорадочно обдумывал положение: «Сегодня — вторник, до пятницы меня здесь быть не должно; хоть в гостинице, хоть в притоне надо схорониться».
— Вот что, дорогой Алексей Кузьмич, вы ко мне сюда больше не приезжайте.,. Давайте через три дня — это как раз в пятницу — встретимся в двенадцать в трактире «Ерши». Знаете такой? У Пяти углов...
— Как не знать... Бывали-с, неоднократно...
— И чтобы к этому времени все было превращено в кредитные билеты... А я со своей стороны приготовлю купчую на домик...
— Все старание приложу, чтобы успеть, — заверил Хлебонасущенского Понырин.
Дом Шеншеевых. Петербург.
Данила Шеншеев был грузным мужчиной пятидесяти лет. Он брил голову, носил небольшую шкиперскую бородку, одевался по-купечески и вид имел самый что ни на есть разбойничий.
Дела свои он вел размашисто, рискованно и часто прогорал, но еще чаще проворачивал сделки, приносившие сотни тысяч рублей дохода. Он брал подряды на строительство железных дорог, торговал зерном, лесом, держал конные заводы.
Никого не боялся Данила Шеншеев, никого не жалел. Только один человек имел над ним власть — дочь Дарья.
Сегодня дочь сообщила ему, что собирается замуж. Год назад, когда расстроился ее брак с князем Владимиром, Данила Григорьевич со злости решил спалить дом Шадурских, нанял лихих людей, и только смерть Владимира остановила его. Он видел, как страдала дочь, и вот — опять какой-то князь... Черт бы их всех побрал...
— Папа! Это дело решенное... Я люблю его!
— Ну, а коли решенное, с какой стати я его принимать должен?.. Женитесь, езжайте в Саратов, денег я вам дам...
— Но мне хочется, чтобы вы познакомились... Я знаю, что он вам понравится...
— С чего это ты взяла? Я этих надушенных индюков терпеть не могу...
— Не надо говорить плохое о человеке, которого в глаза не видел.
— Все они одним миром мазаны...
— Интересно... У Николая Яковлевича орден Андрея Первозванного, лично государем пожалованный, и простой солдатский Георгиевский крест. А знаете, папа, как дают солдатский Георгий? Решением ротного солдатского собрания. А вы — «надушенный индюк»...
— Откуда ты все это знаешь? Небось он просветил?
— Нашлись люди...
Данила Григорьевич дворецкого в доме не держал. Всем заправляла старая экономка Кузьминична. Она следила за кухней, за буфетом, за гардеробом... Здоровенные мужики холодели от страха, услышав ее шаркающие шаги.
— Барин... Там энтот явился... Жених... Прикажете принять или пусть посидит, подождет?
— Ты, старая, вовсе умом тронулась, — опешил Шеншеев и опасливо посмотрел на дочь.
Долли сорвалась со стула и бросилась в прихожую, где из угла в угол прохаживался князь Николай.
— У нашей Кузьминичны невыносимый характер,— сказала Долли, подавая князю Николаю обе руки. — Здравствуйте... Она считает, что любой визитер должен подождать, чтобы почувствовать свое ничтожество перед хозяевами дома. Вы достаточно унижены, Николай Яковлевич?
— О, вполне...
— Ну, тогда пойдемте. — Долли взяла Николая под руку и повела в покои.
— Мой батюшка, Данила Григорьевич Шеншеев.
— Николай Яковлевич Чечевинский...
Мужчины пожали друг другу руки.
— Прошу покорнейше садиться. Дочь изволила очень лестно отзываться о вашем семействе... Говорит, погибла бы со скуки в Саратове, не будь там вашего общества.
Дальше Данила Григорьевич не знал, что говорить, и недовольно нахмурился. Долли тут же взяла инициативу в свои руки.
— Папа не умеет вести светские разговоры, — сказала она. — Его стихия — цены, проценты, тарифы... Здесь он поэт... В этом он ищет вдохновение. Вы не поверите, Николай Яковлевич, папа свободно умножает в уме четырехзначные цифры. Я проверяла... Все точно!
— Долли, прекрати, — сказал Шеншеев. — Ни во что отца не ставит, — пожаловался он Николаю.
— Я горжусь тобой, и ты это знаешь...
— Могу подтвердить, — поддержал Долли Николай. — Долли очень любит вас...
Шеншеев расцвел от удовольствия. Вошла Кузьминична, встряла в разговор:
— Чего подавать: кофе, чай?
— Принеси вина, — распорядилась Долли. Кузьминична не двинулась с места, ожидая приказа хозяина.
— Ты что, Кузьминична, не слышишь? — спросил Шеншеев.
— У нас вино днем не пьют... У нас приличный дом... Христианский, — заворчала под нос Кузьминична.
— Поди вон... — Шеншеев повернулся к Николаю: — И ведь все принесет, а непременно надо перечить!
— Их обязательно нужно со Степаном свести,— сказал Николай. — Слуга у меня... Родственные души.
Вошел буфетчик с подносом, на котором стояло вино и бокалы. Данила Григорьевич сам разлил вино.
— Уважаемый Данила Григорьевич, — торжественно начал Николай. — Я и ваша дочь... Конечно, я много старше, и Дарья Даниловна отчасти жертвует ради...
Долли положила свою руку на руку Николая и этим жестом остановила его речь.
— Папа, Николай Яковлевич просит у тебя моей руки. Я его очень люблю и очень хочу быть его женой. Благослови нас...
В ту же минуту распахнулась дверь, и появилась Кузьминична с иконой. Данила Григорьевич еле сдержался, чтобы не выбранить ее за то, что подслушивает, но уж больно кстати пришлась икона. Он взял икону в руки, Николай и Долли встали перед ним на колени; он перекрестил их. Потом Шеншеев расцеловал дочь и Николая. Выпили вина.
— Где жить будете? — спросил Шеншеев удочери.
— Как решит Николай Яковлевич, — ответила она. — У него много дел в имении... Я думаю, ему не нужно менять планы...