— Над нами, Чечевинскими, какой-то зловещий рок... Чем мы прогневили Господа?.. Год назад здесь ты сказал, что все наши беды позади. Я и тогда чувствовала, что это не так... Этот управляющий, генеральша... Да, — воскликнула она, — пришло письмо от Сергея Антоновича. Они скоро должны быть в Петербурге...
— Решили вернуться?
— Это письмо мне передала Наташа.
— Ты виделась с Наташей?..
— Она теперь замужем за Платоном Алексеевичем Загурским... Они были в Швейцарии, видели Ковровых.
— Вот как?
— Она очень изменилась...
— Где письмо?
— В кабинете на столе. Николай поднялся с кресла.
— Николенька, а этот человек, управляющий, не может вернуться? Он ведь сумасшедший... У него навязчивая идея.
— Не может. Сейчас он находится в этом доме, в чулане, под замком...
— Здесь?!— не поверила Анна.
— Мне нужна Устинья... Он отказывается давать показания... Я хочу, чтобы с ним поговорила Устинья.
— Не нужно этого делать, Николя... Она не в себе... Она убьет его.
— Не думаю... Но, согласись, он этого заслуживает.
— Нельзя творить самосуд. Нельзя становиться с ним на одну доску.
— Зло должно быть наказано. Таков порядок вещей...
— Нет.
— Пока он ходит по земле, Маше и Ивану угрожает опасность.
— Ты не допустишь до самосуда, Николай. Обещай.
— Хорошо. Обещаю. Но Устинья мне нужна. Где она?
— Я пошлю за ней. Послушай, Николай, я была у Долли.
— Как она?
— Твой неожиданный отъезд очень напугал ее. Тебе необходимо тотчас же пойти к ней...
— Но ты сказала, чем вызван мой отъезд?
— Долли влюблена в тебя, боится тебя потерять... Она очень возбуждена. Нафантазировала, что ты отказался от нее...
— Как она могла так подумать! — с досадой сказал Николай.
— Влюбленная женщина не слушает никаких доводов...
— Я прочту письмо позже. Теперь я поеду к ней... А ты к моему возвращению сыщи Устинью.
— Николя, только что я была в Обуховской больнице, — сказала Анна.
— У него? -Да...
— Что он?
— Ему там очень плохо...
— Мы поговорим об этом после,— сказал Николай и вышел.
Дом Шеншеевых. Петербург,
Николай стремительно вошел в прихожую. У дверей в покои путь ему преградил ливрейный лакей.
— Как прикажете доложить?
— Пошел прочь!
— Приказано никого не принимать.
— Доложи: князь Николай Чечевинский.
— Слушаю-с, ваша светлость.
Лакей ушел, Николай нервно расхаживал по прихожей. Дверь отворилась, появилась Кузьминична, за ней лакей.
— Барышня не принимают,— зловредно сказала Кузьминична. — У них мигрень.
— Да ты сказала ей, кто пришел?..
— Ей это без разницы... Ходят тут всякие... Наговорят с три короба, а опосля исчезают.
— Кузьминична! Тебя, кажется, так величают...
— Ты гляди... Запомнил...
— Не доводи до греха...
— Испужал, касатик... Да барышня из-за тебя все глаза выплакала. Исхудала, побледнела... А тебе-то хоть бы хны... Все вы, мужики, такие.
— Кузьминична! Поди вон, — раздался голос Долли, и она появилась в дверях. — Здравствуйте, Николай Яковлевич.
Николай бросился к ней, взял ее за руки. Долли мягко отстранилась.
— Прошу... Ну, как ваши дела? Надеюсь, все благополучно?
— Вы сердитесь на меня?
— С чего вы взяли? У меня нет никаких прав сердиться на вас.
— Значит, сердитесь... Я виноват... Я должен был заскочить к вам перед отъездом... Но я боялся за Машу...
— Как она?
— С ней все благополучно. Иван ранен.
— Опасно?
— Всякая рана опасна.
Долли подняла глаза на Николая, из глаз ее текли слезы. Николай впервые видел, чтобы так плакали: тихо, без всхлипов и рыданий.
— Я очень боялась за вас... Вы не представляете, как я боялась за вас... И за себя... Потому что, если бы с вами что-то случилось, я бы этого не пережила. Никогда не исчезайте! Обещайте мне...
— Обещаю.
— Берите меня с собой... Я все умею и ничего не испугаюсь. Особенно рядом с вами. А может быть, вы передумали? Тогда я возвращаю вам ваше слово.
— Какие глупости лезут вам в голову... Нужно как можно скорее обвенчаться. Со дня на день в Петербурге появится мой друг Ковров. И мы сыграем свадьбу. Хорошо?
— Хорошо, — сказала Долли. — Но мне все равно кажется, что этого никогда не будет... Наверное, потому, что мне этого очень хочется.
Она бросилась к Николаю, повисла у него на шее и крепко поцеловала его.
Дом Чечевинских. Петербург.
Хлебонасущенского поместили в темный чулан. Он сидел на полу, поджав ноги, и тихо плакал... Он проклинал судьбу, проклинал бывших хозяев Шадурских, проклинал генеральшу фон Шпильце. Странное дело, к Николаю Чечевинскому он не испытывал ненависти. Был страх. Ему хотелось съежиться под его колючим взглядом, стать маленьким, незаметным.
Полиевкту Харлампиевичу захотелось пить. Он взял кружку — там не было воды. Тогда он встал, подошел к двери, стал колотить в нее кулаками.
Послышался звук отпираемого засова, дверь распахнулась, на пороге стоял Степан. Хлебонасущенский растерялся. Он не ожидал увидеть такого ветхого стража.
— Чего шумишь?— строго спросил Степан.
— Ты один меня стережешь? — спросил Хле-бонасущенский.
— Ну, а ежели и один?.. Ты, парень, не балуй... Тебе небось Николай Яковлевич про иголку рассказывал? Наколешься случайно, и поминай как звали.
Хлебонасущенский отшатнулся.
— Да и не один я здесь... Трофим! — позвал Степан.
За спиной у него появился Трофим.
— Чего, дядя Степан?
— Не спи!
— Я и не думал...
— Ну, иди, — сказал Степан и спросил Хлебо-насущенского:— Так чего стучал?
— Пить хочу...
Степан зачерпнул ковшом воду из бадьи.
— На, поставь у себя...
В глубине коридора раздались голоса.
— Барин идет. По твою душу. Смирно себя веди, не то худо будет. Николай Яковлевич — человек военный... Порядок во всем любит.
Хлебонасущенский попятился. В дверях появился Николай, позади него — Устинья.
— Вот что, Полиевкт Харлампиевич. Сейчас вам принесут бумагу, перо и чернила. Надо вам будет описать все свои деяния. Самым добросовестным образом. С самыми мельчайшими подробностями. И насилие над Юлией Николаевной, и убийство дворника, и сговор с акушеркой... Ну, и дальнейшие ваши художества.
— Не буду... Я требую передать меня в руки полиции. Вы нарушаете закон!
— Нарушаю...
— Вот, — обрадовался Хлебонасущенский. — Сами признаетесь...
— Значит, отказываетесь? — спросил Николай.
— Отказываюсь...
— Это ваше последнее слово?
— Последнее.
— Николай Яковлевич, позвольте мне с ним поговорить... Наедине... — попросила Устинья.
— Нет! Не надо! Не оставляйте меня с ней... Она — ведьма! — завопил Хлебонасущенский.
— Устинья! Я обещал Анне, что самосуда не будет...
— Не будет... — тихо сказала Устинья. — Это я
раньше его убить думала... Неправильно это. Он долго жить должен. И о смерти мечтать, как о великой милости. Оставьте меня с ним. Поговорить надо.
— Хорошо, — сказал Николай. — Я буду здесь, за дверью.
Устинья зашла в каморку, Николай закрыл за ней дверь. Они со Степаном стояли в тесном коридорчике, касаясь друг друга. Из каморки не доносилось ни звука.
— Натерпелась женщина! Ох, натерпелась, — со вздсосом сказал Степан. — Хочет повиниться... Ну что ж... Говорят, повинную голову меч не сечет.
Вдруг из каморки раздался страшный вой. Николай распахнул дверь. Хлебонасущенский лежал навзничь на полу, над ним, как черная птица, склонилась Устинья, а он выл не то от боли, не то от страха. Николай взял Устинью за плечи, оттащил.
— Ты же мне обещала, Устинья!