Он был постоянным сотрудником Бронского в исполнении самых тяжёлых работ, жил в лесу зимою и летом, рубил и сплавлял плоты. С другой стороны, его окончательное внутреннее отношение к предстоявшему плаванию осталось загадочным. Когда неуклюжее судно стало вырастать на берегу, и выяснялась его непригодность для северного океана, он принял это как нечто должное. Быть может, это говорила долголетняя привычка к таким неизменным результатам.
В то же время и Колосов, и Ратинович помогали Калнышевскому заниматься приготовлением дорожных запасов, т. е. преимущественно сушением сухарей из хлеба, испечённого ещё зимою и замороженного впрок. Хлеб был скверный, из чёрной муки, вязкий как замазка, и сухари выходили с закалом и все в блёстках, как будто усыпанные толчёным стеклом.
Ястребов уединился в свою избушку на другом конце города для того, чтобы заняться сушением мяса, на первобытной сушильне, помещавшейся на плоской крыше перед трубой. В сущности, мясо сохло и провяливалось под солнцем и ветром полудня без всякой помощи Ястребова, но старый судостроитель стал ежедневно отправляться в лес на охоту за куропатками, рассчитывая пополнить ими скудные запасы судна. В это время года куропаток было мало, и они были так сухи, что едва ли годились для еды даже в свежем виде, но Ястребов не обращал на это внимания и только увеличивал районы своих скитаний в тайге.
Бронский медленно шёл по узкой дорожке, выводившей мимо церкви и кладбища на берег реки Пропады. Было около двух часов утра. Северный край небес ярко пылал, как будто кто-то поджёг невидимым факелом тёмные леса, окаймлявшие линию горизонта. Река уходила прямо на север как исполинская лента. Её ледяная грудь совершенно очистилась от снега и простиралась как огромное зеркало, блистая ярким, немного жёстким голубым блеском "хабура" ["хабур" -- поверхность ледяных полей, обнажённая поздней весной.]. Огромный и красный край солнца показался как раз над срединой, и оно выкатилось над горизонтом, широкое и круглое, как будто раскалённое добела и обжигавшее землю под собою нестерпимым блеском своего огня. В этом блеске и в его отражении во льду реки было что-то жестокое. Целое море ослепительно режущего пламени пролилось над землёй. Всё сверкало, солнце и небо, и воздух, и поверхность льда, и даже прозрачная глубина, мерцавшая из-под этой зеркальной поверхности, была вся наполнена сиянием.
Несмотря на поздний час, никто не спал в городе. Не говоря уже о туземцах, товарищи Бронского ещё копошились на берегу у своего судна. Впрочем, они заражались возбуждением этой яркой весны ещё больше жителей, и под конец, когда сумерки исчезали, и течение времени превращалось в сплошной день, они совершенно теряли представление о распределении часов, обедали в полночь, ложились спать утром, бодрствовали по 48 часов сразу и потом спали столько же. Иногда они теряли под конец недели один день, и тогда суббота приходилась у них в воскресенье. В середине мая они уже теряли всякое представление о календаре, и вместо того, чтобы сказать: позавчера, говорили: в тот день, когда мы ели кашу.
Бронский подчинялся магнетизму полярной весны меньше других, но два дня тому назад, когда судно, наконец, воздвиглось на берегу в своей окончательной форме, он внезапно очутился без всякого дела. При сборке судна он работал дни и ночи напролёт и исколотил все свои пальцы, загоняя в гнёзда деревянные нагели и ржавые гвозди, добытые из ящиков. Теперь главная часть работы была кончена. Копаться над блоками и рычагами, подобно Колосову, было не в его характере. Он подумал было поискать себе другой работы, но через две недели должен был состояться спуск судна, и не стоило начинать никаких новых работ. В этот вечер он посетил судно, посмотрел на странную деятельность Ратиновича, зашёл в избу и, взглянув на сушившиеся сухари, скоро ушёл обратно к своей юрте.
Дорожка мимо церкви была узкая, чуть натоптанная пешеходами и окаймлённая с обеих сторон корявыми кустами, ямами, забитыми снегом и лужами талой воды. Склон к реке зарос лиственничным лесом, доходившим местами вплоть до береговой воды, уже затопившей полосу прибрежного песку.