Когда, наконец, ладья в последний раз перегребала к городу от нагорного берега к луговому, ей попалась лодка, которая отправлялась за реку на рыбацкую тоню. Лодка была завалена звеньями большого невода. Иван сидел на вёслах, а Маша -- на руле. Брат Маши, Пронька, сидел на задних коротких вёслах. Они приветствовали лодку криками "ура", а Маша даже стала махать платком. Со времени отъезда к Крестам лодка внезапно приобрела большую популярность в Пропадинске и теперь считалась одной из городских достопримечательностей, и потому жители были искренно рады её появлению. Маша и Иван разделяли общее увлечение. При виде крепкой фигуры Бронского, Маша даже простила невежливость, которую он оказал ей полтора месяца тому назад, но Бронский посмотрел на неё равнодушным взглядом и даже не отвернулся в сторону.
Голова его была наполнена совершенно другими мыслями, и пред ними его несчастная любовь бледнела и умалялась. Он продолжал ощущать тот же самый странный феномен раздвоения личности.
Один Бронский бунтовал против окружавшей жизни и жаждал разбить её цепь, сломать что-нибудь тяжёлое и крепкое, но под рукой не было ничего, кроме деревянных вёсел или лодочных шестов. Другой молчаливо насмехался над этим безумием и доказывал мысленно, что нет выхода, нет даже врага и объекта для проклятий, и неожиданно для самого Бронского этот другой переходил от пропадинских условий к устройству всей мировой жизни и доказывал, что всё это одно и то же, и что вся вселенная есть обширная тюрьма, а Пропадинск составляет в ней маленький, чуть заметный, угол.
Быть может, первый раз в своей жизни Бронский философствовал, заглядывал, так сказать, мирозданию в лицо, спрашивал, в чём его смысл. Взгляд его, окрылённый ненавистью, расширял свой кругозор, проникал за горизонт пропадинской пустыни, облетал землю, потом взвивался в высоту и пронзал её немую бездну и везде находил ту же тьму, бессмысленную злобу, ненужное и беспричинное мучительство. В этой бездне было что-то ужасное, сатанинское. У него кружилась голова как на краю обрыва, и он мысленно закрывал глаза, чувствуя, что бездна привлекает его, и как будто готовый сделать прыжок в пространство.
Это было чувство ужаса перед жизнью, перед её беспредметной механической жестокостью, острая тоска, которая посещает людей пред смертью и наперёд подрезывает духовную нить жизни, убивает её энергию и делает её готовою для последнего предательского удара. Она въелась в сердце Борису Бронскому и рассылала в его жилы свои отравленные соки в то самое время, когда ноги его брели в холодной воде, и руки его изо всех сил напрягались, чтобы повернуть весло или передвинуть неуклюжую корму грузной ладьи.
Эти непривычные и тяжёлые мысли вращались в его голове как чугунные колёса и тянули с неуклонной правильностью ту же холодную и безотрадную цепь суждений. В те четыре или пять дней, которые он провёл вдали от товарищей в своей юрте, он пробовал заносить их на бумагу и первый раз в жизни вёл нечто вроде дневника. Вернувшись из плавания, он опять возобновил свои записи.
Глава VII
Отрывки из дневника Бронского
1. Сколько времени прошло с тех пор, как я умер? Сколько лет минуло после того, как я был внезапно вырван из жизни и действительности и перенесён в это смутное царство холодных призраков и мрака? Это было так давно и вместе с тем, так недавно.
Я помню тяжёлую чёрную дверь, запахнувшуюся за мной в первый раз с унылым грохотом. Я помню утро. На дворе сияло солнце, и лучи его проникали в камеру, рисуя на полу густой переплёт рамы, прорезанный тёмными и светлыми чертами. Я лежал на грубой деревянной кровати, один, без друзей, без надежды на помощь, и плакал, закрывая глаза, чтобы удержать лившиеся слёзы, и солнце весело играло в светлых слезинках, стекавших с моих ресниц. Тогда, я помню, я дал себе клятву, что никогда больше не буду плакать перед ударами врагов, и что во всю жизнь мою ничем не отступлю ни на шаг с дороги чести и труда.
-- Я -- Борис, -- сказал я себе, -- для того, чтобы бороться, -- и мне казалось, что имя моё выбрано таинственным предопределением и указывает мне дорогу в будущем.