Когда потомственная ведьма вошла в свою самую уютную и любимую комнатку, она тихо осела по дверному косяку. Письмо ожидало ее на подушке.
Схватив сумку с документами, кошелек и ключи от машины, Ариадна Парисовна не оглядываясь, с вытянутой рукой шагала к рубильнику. Отключив во всем доме электричество, закрыв газовый кран и заперев двери и ворота, потомственная ведьма прыгнула в машину. Будто спасаясь от привидений, она мгновенно утопила педаль газа так, что несчастный «Фольксваген» взвыл, и чуть было не заглох, рванувшись с места.
Только выбравшись на шоссе, госпожа Эйфор-Коровина боязливо огляделась по сторонам. Убедившись, что письмо не лежит на приборной панели, не поджидает ее в бардачке и не болтается на ароматической елочке, потомственная ведьма вздохнула с облегчением.
— Оторвалась…
Окончательно успокоившись, Ариадна Парисовна включила радио и, весело напевая, покатила в город.
Возле подъезда городской квартиры ее встретил дворник, который несмотря на ранний час, уже был вынужден опираться на метлу.
— Здрас-с-сьте, — он приветственно качнулся.
— Здрасьте, — ответила ему госпожа Эйфор-Коровина, осторожно огибая коммунального служащего.
Несколько раз Ариадна Парисовна думала о том, чтобы наложить на него антизапойное заклятье, но каждый раз отказывалась от этой мысли. Во-первых, зачем лишать одинокого человека единственной радости в жизни, а во-вторых, если кипучую натуру дворника с утра не умерить, то неизвестно, чем это может закончиться. Дворник, как представитель пролетариата, был крайне озабочен борьбой с «антинародным режимом», но к счастью, после утреннего пива на нее не оставалось сил. Страшно подумать, что произойдет, прекрати он потреблять «успокоительное».
Дворник презрительно посмотрел потомственной ведьме вслед.
— Буржуи… Эй, дамочка! У вас взади торчит!
Госпожа Эйфор-Коровина почувствовала, что у нее холодеют ноги. Она медленно сняла спортивную куртку и схватилась рукой за перила. На спине, скотчем, крест-накрест было приклеено письмо…
Вера Николаевна Савина отметила возмутительный искусствоведческий факт: как только порнографии исполняется больше ста лет, она теряет непристойность в глазах общества и превращается в произведение эротического искусства, а после двухсот лет вообще становится «классикой». Всех порнографов века XVIII в XX признали классиками! Их абсолютно безнравственные работы, изображающие несовершеннолетних девиц в самых пикантных позах, украсили лучшие музеи мира! Это чрезвычайно возмущало Веру Николаевну. По ее мнению, такие попустительства совершенно не приемлемы. Неужто в XXII веке все грязные картинки класса «XXX», со страниц журналов, «издатых для мужчин», тоже станут классикой и начнут выставляться в музеях?
Мать Веры Николаевны, Зинаида Михайловна, всю жизнь держала дочь в «ежовых рукавицах». Зорко бдила, чтобы «ни с кем ничего» до вступления в брак. Однако, поскольку в 80-х годах, даже в СССР, этот старомодный обычай отжил свой век и в брак все чаще начали вступать, чтобы скрывать последствия этого самого «чего», Вера Николаевна осталась за бортом ладьи семейного счастья. Зинаида Михайловна предвидела и этот вариант.
— Если до тридцати не выйдешь замуж, то целомудрие можно нарушить, ради рождения ребенка, — говорила Зинаида Михайловна сурово. — Договоришься с каким-нибудь приличным мужчиной. Хоть эта помощь и очень деликатного свойства, но чистой душой и телом женщине в этом не откажет ни один сознательный гражданин.
В общем, дожила Вера Николаевна до тридцати целомудренно, играя на треугольниках в малом филармоническом оркестре.
В тридцать попросила дирижера стать отцом ее ребенка, без всяких обязательств. Дирижер отказался. Тогда Вера Николаевна, поджав губы, попросила об этом скрипача-солиста, тот сослался на некоторые проблемы в этой сфере и тоже отказался, но мадам Савина не сдалась. Она твердо знала, что прошлое ее кристально чисто, а цель — священна. Это дало ей силы, чтобы попытать счастья с пианистом, с барабанщиком, с виолончелистом и кларнетистом. Горю Веры Николаевны посочувствовала арфистка. Арфистке было шестьдесят восемь лет и она знала толк в жизни. На сцену всегда выплывала в темно-зеленом бархатном платье, в перьевом боа, платиновом парике а-ля Мэрилин и огромных «тортильих» очках во все лицо. Многие зрители весь концерт только на нее и смотрели. Пожилая Монро, раздвинув ноги, страстно прижимается к арфе, придавая при этом своему лицу самые невообразимые, страстные выражения.