Даже в твоей системе мира, – обратился Данила к Савве, – когда эволюция дошла до человека, бог вложил в него душу. И только в этом оказалась его исключительность. Не так что ли? Но ведь мы с тобой и так исключительны без этой нелепой надстройки. И каждый человек, живущий сейчас, тоже. В нас – можно сказать, лучшие гены нашего вида, гены тех, кто победил в естественном отборе, выиграл в борьбе за существование. Мы – неимоверно сложно устроенные потомки той первой РНК, что научилась реплицироваться, потомки того коацервата, что смог размножиться! Это ли не великая вещь?!
– Да я с тобой не спорю, Данила, – ответил Савва. – Всё так. Но, согласись, тяжело ощущать на себе такой груз прошлых поколений? Сразу чувствуешь, что чем-то им обязан, да?
– А ты хочешь без обязательств жить? Обрубить концы и с чистого листа? Так легче, конечно, но природа-то устроена по-другому: любое существо рождается, чтобы либо умереть, либо размножиться и умереть. Это жёстко и даже как-то унизительно, но другого не дано. А все наши метания тут, в том числе и придание себе исключительности с помощью религии, – наши выдумки для скрашивания бытия. Понимаю, что принять это трудно и совсем не хочется, но это и есть реальность.
– Блин, Данила, ты загнался, – вставил один из гостей. – Где цель жизни? Я её пытаюсь найти постоянно, а ты мне тут про родить и умереть. Я не согласен. Мне цель нужна.
– Цель – она для здесь и сейчас. У каждого своя. Та, которую он себе придумает. Все мы играем в игры всю жизнь и ставим себе цели в соответствии с правилами этих игр. Ничего более. И никакого возвышенного смысла жизни, кроме того, что я уже озвучил.
– И тебе хочется жить в таком мире? – спросила Катя. – Размножиться и сдохнуть?
– Всё – прах, Кать. Охвати все миллиарды лет эволюции до нас и те столетия, что будут потом: что твой личный выдуманный смысл жизни по сравнению с ЭТИМ?! Ты знаешь, в чём был смысл жизни какого-нибудь Петрушки из пятнадцатого века? Или даже ныне здравствующих бобров из Графского заповедника? И о твоём никто не узнает. Истории планеты Земля, а уж тем более Вселенной, наплевать на него. Главное – поддержание существования вида, популяции. И то, что мы непосредственно участвуем в этом процессе, что наши предки не подохли бездетными, уже даёт повод гордиться – мы пишем историю. И можем сделать многое для дальнейшего выживания вида.
– Я не кролик, – ответила Пантелеева. – И не коллективистка. Выживание популяции в целом меня мало интересует. Меня больше интересует моя жизнь и весь этот бардак вокруг, с которым надо что-то делать.
– Так это и есть тот процесс, о котором я говорю! Думая об улучшении своей жизни и избавлении от бардака, ты борешься за выживание вида. Это ж просто! Вообще все наши действия в мире способствуют в той или иной степени либо уничтожению, либо выживанию популяции. Только мы обычно об этом не думаем.
Потап схватился обеими руками за голову:
– Данила, кончай. У меня сейчас голова взорвётся от твоих умозаключений. Это ж, блин, вообще! Ночью такое нельзя рассказывать. Картина мира рушится просто.
– Ладно, – встал Гусельников, – пойду бутербродов настрогаю: чё-то жрать захотелось.
– Я помогу тебе, – предложила Катя, – а заодно и спрошу ещё кое-что.
Они вышли из комнаты.
«Если таким образом он пытался мне внушить необходимость отказа от идеи бога, – подумал Савва, – то ошибся. Бог нам нужен не только, чтобы чувствовать свою исключительность. И даже совсем не для этого. Он – наша совесть, высшая справедливость, тот, перед кем мы все ответим там. Нет, Данила, бог крайне необходим людям. Иначе направление сбивается».
Васильев взял кружку – пусто. Он встал и, остановившись в дверном проёме, выглянул в коридор. На кухне при тусклом тёплом свете бра разговаривали Катя и Данила. На столе – нарезанный хлеб, распакованный сыр, рядом – нож. Катя стояла у раскрытого окна, облокотившись о подоконник, а Данила, отчаянно жестикулируя, втолковывал ей что-то о популяции, Вселенной и смысле жизни.
Савва криво усмехнулся и вернулся к столу.
Войдя во двор своего дома, Савва увидел на одной из скамеек отца. Было раннее туманное утро и Леонид Владимирович, вероятно, ждал сына, желая поговорить вне квартиры. Васильев подошёл к отцу и сел рядом: