Саша смотрел на меня в ожидании, что я начну первым.
От неуверенности у меня тряслись мысли, как камни в кузове грузовика. Они перемешивались в неопределенном порядке, не давая мне надежды сформулировать какой-то фундамент. Но нужно было говорить. Начал я с раннего христианства, апокрифы, ветхого завета, нового завета. Особое внимание уделил деяниям апостолов.
Отец Михаил внимательно слушал меня, и его надежда засыхала, как груша на самой верхней тонкой ветке дерева, на которую и не влезть, и не нагнуть.
Но вдруг неожиданно вмешался Саша.
– Скажите, а в церкви кто-то есть?
– Нет. Сейчас ночь. Я сам все закрываю.
– Вы уверены на сто процентов?
Отец Михаил задумался.
– Это исключено… хотя…
– Значит, пятьдесят на пятьдесят? Или кто-то есть, или нет?
Отец Михаил неуверенно кивнул.
– А вы были на небесах?
Священник перекрестился и не понимал, к чему клонит Саша.
– Не были. Значит, тоже пятьдесят на пятьдесят. Либо там кто-то есть, либо нет, верно?
Отец Михаил застыл. Затем неуверенно кивнул.
– Скажите, а пятьдесят процентов, что там кто-то есть, в сравнении с тем, что до этого у вас было ноль процентов, это много или мало?
Отец Михаил задумался, а Саша не унимался:
– Скажите, а кто снял фильм «Выживут только любовники»?
– Джармуш.
– А вот и нет!
Отец Михаил заерзал.
– Как это?
– А так. Никто его не снял. Просто получилось такое недоразумение. Актеры сами играли. Оператор наугад наводил камеру. Да и художники настроены были по-анархистски. Все получилось как-то само собой. И наш мир никто не создал. Все как-то само. Кто-то перднул, и все появилось. Так?
Священник молчал. Он был все еще не до конца уверен, но заплатил нам пятьсот долларов.
Когда он выпускал нас, струйка лунного света осветила церковь, и мы увидели спрятавшегося за стойкой, за которой принимают церковные записки, мирно спящего бомжа, спрятавшегося от ночного холода. Отец Михаил удивленно смотрел на вонючий комочек тела, отвергнутый миром, но для него сейчас, являвшийся каким-то неопровержимым доказательством, существования чего-то, во что он не верил. На футбольном поле священника, вопреки привычной логике, появлялся мяч, пока не настоящий футбольный, а так себе – детский резиновый, но мяч, который нес в себе начало осмысленной игры.
Бомж прищурился от полоски света и открыл один глаз.
– Ты чего здесь? – спросил отец Михаил.
– Да, я батюшка уже тут как месяц ночую, думал вы в курсе.
Закрывая за нами дверь, отец Михаил остановил нас:
– Подождите.
И вынес нам еще пятьсот долларов.
Мы шли по ночному городу, и я видел, как был счастлив Саша. Еще бы! Пассивный гомосексуалист вдруг неожиданно, сам не понимая, как, дал надежду священнику на царство небесное всего за тысячу баксов! Да и у самого Саши процент того, что «там» кто-то есть, повысился, наверное, процентов до семидесяти пяти.
– Как у тебя это вышло? – спросил я у Саши.
– Дело в том, что…
Но Саша так и не ответил, наверное, потому, что ответа не было. Он испытывал приступ счастья. Тот приступ счастья, который объединяет нас всех. В котором нет слов «гомо», «лесби», «офис-менеджер», «поп», «пекарь», «сантехник»… Который возникает тогда, когда хочет, по своим неизвестным для нас законам. Сашу «приступ счастья» посетил после того, как он помог другому человеку удержать свой мир. Надолго ли? Это не важно. Важно, что помог.
***
Саша с гордостью выложил на стол тысячу долларов.
– Вы что, мир спасли? – спросила муха с непринужденной легкостью.
– Практически. Пусть не весь, но…
***
Я пригласил принцессу в ресторан.
– Расскажи что-нибудь о себе, – попросил я.
Мне хотелось узнать откуда произросло такое чудесное существо. Кто его посадил и кто ухаживал? Чем его поливали и сквозь что оно прошло, чтобы выбросить наружу бутоны жизни?
Принцесса немного помолчала.
– Почему-то не хочется.
Она улыбнулась и впилась взглядом в мои глаза.
Принцесса ждала от меня – нет, не признания в любви. Она и так была уверена в ней. Она ждала от меня того, что придаст ей хоть каплю надежды на то, что я когда-нибудь смогу выбрать ей такие сапоги, которые подойдут ей тютелька в тютельку не только по размеру ноги, но и по размеру ее души. Такие сапоги были доказательством того, что я действительно люблю ее. Ведь мало представлять вкус яблока, хочется его и ощутить. Мы ели суши. Молчали, смотрели. Я следил за ее губами и пытался представить, как целую ее, но не мог. Передо мной появлялась картина, когда поцелуй уже закончен. Я пытался представить, как мы кувыркаемся в постели, но не мог. Передо мной появлялась картина, когда секс уже закончен. Я пытался представить нашу свадьбу, но не мог. Передо мной появлялась картина наших спящих рядом могил. Между началом и концом была пустота. Отсутствие. Немощь. Что-то в моем сознании вырезало процесс жизни. Я знал, что душа принцессы, ее тонкая, чудовищно ранимая душа, похожая на жизнь, которая не прощает, когда дает нам шанс, а мы стесняемся им воспользоваться, по причине то ли неуверенности, то ли сентиментальности, то ли чего-то еще, все же ждала от меня, ждала… Ждала того, чего не знала сама. Ждала, чтобы я сам ей объяснил, чего она ждет.