Как только будет Вам лучше, напишите мне, хоть несколько слов. Это ведь непременно. О себе не пишу; все как всегда.
Как видим, письмо очень закрытое: нейтральные «хвораете», «нездоровья» совсем не совпадают с ощущениями откровенно страдающей Шестеркиной. И в следующем, также карандашном письме она делается еще более требовательной:
Получила твое письмо, мальчик мой. Почему-то мне кажется, что ты не понял моей записки, — иначе, — вопреки рассудку, разуму и всяким возможностям и невозможностям — ты был бы со мной. Чем мотивировалась моя уверенность в этом — не сумею тебе сказать, но мне казалось, что, прочтя письмо — ты тотчас же поедешь сюда. Было это безумием с моей стороны — думать так, после всего, о чем мы говорили на станции — о невозможности твоих приездов… Но — что поделать, — потеряв ребенка, я была в таком глубоком отчаянии, что ни о чем соображать не могла — я только страдала и жаждала утешения, — от тебя. И я ждала тебя…
Как будто все, — все — кончено, вся радость жизни — ушла, исчезла навсегда из моей жизни…
«Ну что же, Вы должны радоваться, что все так кончилось, сударыня, и Вы без особых страдания освободились от ребенка», сказал доктор.
А я… Боже, ты себе представить не можешь, что я чувствовала, когда убедилась, что ребенок был, а теперь его нет… и не могу я выплакать своего горя на твоей груди…
И вот уже четвертые сутки лежу я в постели, бессильная, слабая, — бескровная… Я часто усылаю всех в лес и остаюсь по нескольку часов — совсем одна. Так было и сегодня: в три часа все ушли, а я… но, нет, я знаю, ты рассердишься, если я скажу тебе, что… ждала тебя… — и я была одна — до семи часов…
Получив твое письмо — я плакала.
— Прости, я стала слишком нервная, прости мне, — и не считай, что я упрекаю тебя, требую невозможного… Когда человек находится в таком критическом положении, в каком была я, — быть может, на волосок от смерти (почем знать?), тогда для него — все возможно…
Сегодня мне гораздо хуже, чем прошлые дни. Боюсь осложнений. Снова появилось сильное кровотечение — опасный признак. Думаю, что ухудшение — на нервной почве, — уж очень я тоскую.
Прощай, мой желанный, пиши по-прежнему, — очень уж мне тяжело и я очень, очень больна… Быть может, уж мы не увидимся… прощай.
Вчера был очень тяжелый вечер и ночь я провела дурно, — думала, что уж это — конец. Сейчас лучше, хотя трудно сказать, — не будет ли опять ухудшений[67].
Брюсов написал ей ответ 30 июня, причем письмо начиналось выделенным в отдельный абзац словом «Болтовня» (С. 641–642), а на следующий день — сразу два. Одно — напечатанное: «И опять праздник. И опять синее небо. Но вся энергия работы, которой я жил недавно, вдруг покинула меня. Я не могу писать ничего, ни стиха, ни строчки; слова не вяжутся, мысли не повинуются. Упасть бы на траву и плакать. Вот одно, чего я хочу. Я силой заставляю себя сесть за стол, раскрываю бумагу, беру перо. Все плоско, все глупо, все ничтожно, и что сейчас пишу, и что намерен был, и что написано. Или умереть? Теперь бы, навсегда» (С. 642). Второе — не опубликованное и не датированное (помета Шестеркиной на конверте: «1/VII. Стихи»[68]):
Бывают дни, когда ничего не удается. Такой день был сегодня. Еще ночью начались странности. Моя жена — немного лунатик, ей привиделось, что кто-то напал на птиц, которые под нашим окном, все это кончилось припадком, и с 2 час. ночи до 5 пришлось ее успокаивать. Утром оказалось, что из моих бумаг исчез листок, из рассказа; будь стихи, я вспомнил бы; но прозы дважды не напишешь. Сел за работу расстроенным и, конечно, все, что написал, пришлось разорвать: лучше бы проходить все утро по парку! Еду в Москву. Сообщают, что пустую квартиру обокрали (унесли разные металлические приборы), а из другой квартиры жильцы выехали; а две пустующие квартиры — убыток в 90 р. в месяц. Прихожу в Архив — письмо от Бартенева с упреками, и справедливыми, ибо, оказывается, я все напутал, отдал не то в набор и через это август Р<усского> А<рхива> запоздает…[69] Глупо и стыдно, что все это тревожит, но вот тревожит же! Да, стыдно.
Простите, что пишу о таких вещах, просто потому, что этим сейчас голова занята.
67
РГБ. Ф. 386. Карт. 108. Ед. хр. 26. Л. 34–35 об. От слов «Сегодня мне гораздо хуже…» написано «вверх ногами» по отношению к предыдущему тексту.
68
Отметим, что датировка по почтовым штемпелям и пометам Шестеркиной (по большей части со штемпелями совпадающими) не всегда соответствует реальности написания писем, но в данном случае, как кажется, ничего в содержании письма не противоречит этой датировке.
69
См. в письме П. И. Бартенева к Брюсову от 29 июня 1901: «Пожалуйста, отдайте сейчас же посланному моему один экз<емпляр> XI листа. Вы взяли оба, и мне нельзя устроить, чтобы книжка сегодня поступила в Цензурный Комитет. Я просил Вас только отнести к Семенковичу, а отнюдь не брать к себе обоих экземпляров. Боюсь, чтоб от этого не произошла расстройка, т. е. цензурный срок удлиннится на двое суток» (Валерий Брюсов — историк литературы: Переписка с П. И. Бартеневым и Н. О. Лернером / Изд. подготовили Н. А. Богомолов и А. В. Лавров. М., 2019. С. 47–48).