Когда я появилась на радиостанции, Вадим Петрович работал ключом. Я прислушалась к морзянке: обычная сводка. Юра стоял, скрестив руки, возле двери.
— Уже передал? — шепотом спросила я.
Юра пожал плечами и сделал гримасу: откуда, мол, я знаю, в морзянке не смыслю. Так мы дождались конца сводки. Сейчас Вадим Петрович даст сигнал «внимание!» и передаст просьбу о санитарном самолете. Если он уже не сделал этого в начале сеанса.
— Вадим Петрович! — сказала я. — Попросите самолет из Ашхабада!..
Он повернулся ко мне всем телом и сдвинул левой рукой наушник с уха. Правая автоматически выбила: «Минуту... минуту...» Чтоб не дали нам отбой в Гидрометцентре.
— Что, что? — скривился он. Раздвоенный нос его дергался, будто Вадим Петрович принюхивался к нам с брезгливостью.
— Наш гость очень просит, чтобы ашхабадские врачи прилетели, — быстро проговорила я. — Он не хочет лететь в Шартауз, говорит, что там плохие...
Он отвернулся от меня с противной ухмылкой. И я услышала, что он дал отбой — еще и еще раз.
— Вадим Петрович! — крикнула я. Но ему тоже дали отбой. Юра не понимал ничего, смотрел то на него, то на меня.
— Вы уже вызвали самолет? Из Шартауза, да? — спросила я, но он сделал вид, что не слышит. Закончив передачу, снял наушники, закрыл журнал, поднялся.
Мы с Юрой стояли на его пути к выходу и смотрели на него.
— Не вызвал, — сказал начальник очень спокойно, будто речь шла не о жизни человека, а о запасном термометре. — У него это скоро пройдет.
— Да как же так? — закричал Юра, у него даже голос сорвался. — Вы не смеете, это подлость! Человек мучится... Да как вы...
Он сжал кулаки, и мне показалось, что сейчас Юра ударит Вадима Петровича. Наверное, и начальник это понял, потому что он не пошел к двери и тоже сжал кулаки.
— Вот что, — с угрозой сказал он, — не учите меня... Если я буду требовать санитарный самолет при каждом колотье в боку, меня просто выгонят, не так? Подождем трехчасового сеанса. Если не пройдет, значит, вызовем. Только у него это пройдет, я вам обещаю. Не порите горячку.
Сказав это, Вадим Петрович медленно пошел к двери, и мы расступились, пропуская его. Юра глаза закрыл, щеки его побелели, но и он отступил на шаг.
Мне стыдно было сообщать больному, что так получилось, и я попросила об этом Юру. Сама же, чтоб только не заходить в юрту, взяла коромысло и стала носить из колодца воду в душ. Скоро должен был приехать Володя. Я слышала, вытягивая бадью, как свирепо орал Сапар в комнате начальника. Потом я увидела и самого Сапара. Он размахивал своими волосатыми руками и ругался по-афгански, стоя на крыльце. Потом пошел на кухню, под навес. «Что он сможет наготовить-то сегодня?» — подумала я.
Я наносила воды, убрала у себя дома, хотя, в общем-то, убирать было нечего — просто время тянула, — и все-таки решилась заглянуть в юрту. Юра сидел у изголовья Бориса Князева, глаза у того были полузакрыты. Он слушал Юру, который сразу замолчал, когда я вошла, вид у него был унылый, пришибленный.
— Болит? — спросила я.
— Болит, — ответил гость. По-моему, он был недоволен, что я пришла.
— Ничего, — сказала я. — В три часа я сама вызову самолет, начальник сказал, что разрешит.
И вдруг Борис выругался очень грязно, по-русски, ужасно так, что мне стало стыдно, и я, не глядя на него, откинула полог и вышла. Пришла домой, легла на кошму и заплакала. У меня было предчувствие: что-то должно случиться нехорошее. И голова болела все сильнее.
Так я лежала, пока не приехал Володя. Было это около двенадцати. Приехал он сердитый — лисы съели четырех тоушанов в силках, привез только двух. Разве это еда для всех?
— Чего валяешься? — зло сказал он и бросил на пол зайцев. — После обеда смотаюсь на дальние кыры, может, архара или джейрана подшибу... Вот невезуха, пес ее побери...
Я рассказала ему о болезни нашего гостя. Володя задумался и ушел в юрту к гостю. Не было его долго. Потом вернулся и стал собираться.
— Обедать не буду, у чабанов перехвачу, — сказал он коротко. Завел мотоцикл и уехал.
Обед в этот день не состоялся. Сапар постучал, постучал по рельсу и перестал. Сам есть тоже не захотел. Впрочем, я не выходила. Только Сапара я знаю: без нас он есть не станет.
Очень медленно тянулось время. Тихо было на станции, только ветер посвистывал, гонял сухой песок. Я вслушивалась в тишину и думала, что совсем невозможно становится жить нам вместе на станции. Все стали нервные, не прощают друг другу. Даже пустяков. Терпеть не могут своих товарищей по работе, вот что ужасно. Чем хорошим такое может кончиться?
Около двух часов было, когда я услышала, что по двору кто-то идет. Юре еще рано было снимать показания, да и походка была не его. Я приоткрыла край одеяла, затемнявшего окно, и, к своему удивлению, увидела, что это наш гость. Значит, приступ аппендицита прошел, а может, просто немножко утихла боль. Он шел к домику, где жили начальник и Юра. Взойдя на крыльцо, он открыл левую дверь, то есть в комнату, где жил Вадим Петрович, и вошел. Примерно через минуту они появились на крыльце и, не разговаривая, побрели в сторону кыра, куда любит ходить Вадим Петрович. Наверняка они хотели поговорить, чтоб никто не мог подслушать. Лицо начальника было сонным и ничего не выражало. Борис Князев что-то беззвучно насвистывал и смотрел себе под ноги, словно боялся наступить на скорпиона или змею. Впрочем, скорей всего, он просто задумался.
Я опять вспомнила ночную ссору, их крики о том, кто из них больше боится. Сегодня я в который раз уже принималась думать об этом, но объяснить слова Бориса о нашем начальнике: «тридцать лет коту под хвост» и «напрасно прятался» я толком не могла. Предположить, что Вадим Петрович — опасный преступник, который тридцать лет прятался в Каракумах, просто невозможно, — он не был похож на убийцу или вора. В управлении метеослужбы его хорошо знали много лет. Но, с другой стороны, он испугался, когда впервые увидел Бориса. И нарочно — это уже мое предположение — не стал вызывать санитарный самолет, чтобы Борис умер. Конечно же, у них никакая не дружба. Они друг другу враги. Вадим Петрович его ненавидит так же, как моего Володю. И над Юрой он издевается. Как может такой человек быть руководителем метеостанции?
Я сидела на кошме и раздумывала обо всем этом, пока не услышала, что Юра пошел на метеоплощадку. Я тоже стала собираться на дежурство; сомнение мучило меня: если наш гость чувствует себя так хорошо, что даже разгуливает, должна ли я вызывать санитарный самолет? Я обещала это сделать, но без разрешения начальника станции не имела такого права. Значит, не вызывать? Не бежать же мне за ними к кыру, чтобы спросить? А если к ночи нашему гостю опять станет невыносимо больно? А если он будет при смерти — кто ответит тогда?
Я пришла на радиостанцию, включила приемопередатчик, надела наушники... Еле дождалась прихода Юры.
Он положил передо мной бумажку с данными и сразу сказал:
— Знаешь, у Бориса вроде бы прошло.
— А если снова... ночью?
— По-моему, у него ничего и не болело. — Юра насильно улыбнулся. — А может, и правда аппендицит, — добавил он. — Зачем ему притворяться?
— С этим не шутят, — сказала я, и тут же нас взяли на связь.
Я передала сводку и про себя твердо решила, что о санитарном самолете не заикнусь. Но метеоцентр отстучал: «Уточните утренний вызов точка уточните утренний вызов точка». Я еще успела удивиться, подумав: «Все-таки он вызвал самолет из Шартауза...». Но тут последовали точки-тире, которые еще больше удивили меня: «Просят уточнить, достаточно ли выслать участкового инспектора или есть необходимость в опергруппе?».
У меня рука замерла: что отвечать, какая опергруппа и что такое вообще? Я постучала: «Кто просит уточнить?». Мне ответили: «Как это — кто? Милиция, конечно. Где Михальников? Позовите к аппарату». — «Его сейчас нет на станции», — отстучала я. — «Что-нибудь случилось у вас? Зачем вызывали милицию?» — «Ничего не случилось», — ответила я в полной растерянности. — «Ладно, сообщим в управление внутренних дел, что ничего серьезного»... Последовал отбой. Я тоже дала отбой.