— Мне очень жаль. Ты знал, во что ввязываешься.
— Ты всегда так говоришь, Дженезис. Ты всегда думаешь, что никто не может справиться с этим, и ты — единственная, кто борется.
— А с чем ты, возможно, мог бы бороться?
— Я люблю свою семью, Джен. Ты можешь не соглашаться со всем, что мы делаем, но они воспитали меня. Они сделали меня. И ты любила меня за меня. Веришь или нет, но это не соревнование между тобой и моей матерью.
— Питер, я действительно люблю тебя.
— Я тоже люблю тебя, Дженезис. Всем своим сердцем. Я просто испугался.
Молчание.
— Мне бы хотелось посмотреть наши отношения на повторе и увидеть, где они на самом деле сломались, — наконец говорю я.
— Я тоже этого желаю.
— Однако мы не можем.
— Я знаю.
— Мне жаль, что я позволила своей семье встать на пути.
— Я сделал то же самое.
Неужели любовь должна быть такой жесткой? Это всегда так?
— Я хотела, чтобы это было всем.
— Это и было всем.
— Я не знаю, как быть без тебя.
Наши лица так близко друг от друга, мы будто собираемся поцеловаться. Мы так прекрасно целовались. Прекрасный, пылкий, душераздирающий поцелуй. Я хочу верить, что чувствовала настоящую любовь. Что моя любовь к Питеру и его любовь ко мне была настолько реальна, что могла прорваться через горы и частично моря и все такое.
И возможно, так и было.
Наши губы встречаются. Потому что они должны. И это какое-то другое прощание. Такое, которое означает «привет» чему-то новому.
Он провожает меня до двери, потому что всегда это делал. Я хочу держать его здесь, держаться за него всю ночь. Но он уже опоздал. Он уже задерживается дольше, чем должен.
Мы входим в мой дом, и внезапно мне становится холодно. Тихо, душно. Будто мы ныряем в глубокий конец, проходя через дверь. Меня пронзает желание проверить маму. Но я борюсь с этим, потому что в данный момент хочу быть с Питером. Я хочу, чтобы он знал, что иногда это может быть о нас, а не о наших семьях. Но здесь слишком тихо. Слишком холодно.
— Мне нужно проверить ее.
Он кивает.
И когда я открываю дверь в ее спальню, вижу маму на полу, а не в постели, с пустой бутылочкой от таблеток, валяющейся рядом с ней, и всю перепачканную в рвоте, я кричу так громко, как может кричать человек, когда ему на голову обрушивается приливная волна.
Остальное сплетается следующим образом:
Я не могу видеть, потому что мои глаза полны слез.
Я не могу говорить, потому что у меня в горле полно клея.
Я не могу дышать, потому что не знаю, может ли дышать моя мать.
Тогда ЩЕЛЧОК! Я начинаю давить ей на грудь, как мы учились на тренировках, и делаю искусственное дыхание. Питер вызывает скорую, и в те минуты, которые на самом деле вечны, я дышу за нее, заставляю ее сердце биться. Я не собираюсь отпускать.
— Останься здесь. Останься здесь. Останься здесь. Останься.
Куда она хочет уйти?
— Останься здесь, мамочка. Ты не можешь меня бросить. Ты не можешь.
Я — ее дыхание, пока не появляется скорая и не берет все на себя. Огни, носилки, воздушный компрессор, поездка через Пойнт Шелли, все это размыто, мелькает, сливается, вращается.
Когда мы приезжаем в больницу, я должна позволить забрать ее. Я должна позволить врачам работать над ней. Теперь я бессильна. Мне не остается ничего, только ждать.
И Питер крепко держит меня, пока я жду.
АКТ V
СЦЕНА 1
Я просыпаюсь. Моя голова на плече у Питера. Я накрыта тонким бордовым одеялом. Это приемный покой. Пахнет хлоркой и чем-то сладким, похожим на клубнику. Питер просыпается со мной и притягивает меня к своей груди. Холодный металлический подлокотник между нами разделяет наши тела.
— Она…? — как мне закончить это предложение?
Мертва?
Жива?
В сознании?
Успокоилась?
Разочарована?
— С ней все будет в порядке, Дженезис. Она еще не проснулась, но, похоже, нет повреждений мозга, печени или чего-то подобного.
Видимо, врачи с нами разговаривали. Очевидно, я настояла, чтобы остаться спать здесь, в больнице, и никому не звонить. По-видимому, врачи позвонили родителям моей матери, и они будут здесь в любой момент.
Видимо, на этот раз, как только она проснется, ее не отпустят.
— Пойдем в кафетерий, — говорит Питер.
Я иду за ним, будто это так просто, будто это единственное, что я умею делать. Питер приносит нам кофе. Он спрашивает, не голодна ли я, но я качаю головой.
— Столик на двоих у окна?
А смеяться сейчас нормально? А смеяться на всем протяжении жизни? Я не смеюсь. Но улыбаюсь.
— Как раньше.
— Лучшее первое свидание в моей жизни.
— Питер?
— Да?
— Большое тебе спасибо. Просто... спасибо тебе.
Он больше не выглядит столетним. Он похож на того, кого я люблю. На того, кто заботился обо мне, когда я нуждался в этом больше всего, и кто, вероятно, всегда будет. Но также, как будто я смотрю на него сквозь испачканное стекло. Несовершенная картина.
— Что происходит прямо сейчас?
— Я не знаю.
— Я больше не могу это делать, Питер.
Шесть слов. Шесть слов, которые не звучат жестко или холодно. Шесть слов для нас обоих.
— Я хотел бы вернуть то, что сделал с тобой.
— Дело не в этом.
Мы не можем стереть это. Но каким-то образом нам это было нужно. Каким-то образом это подтолкнуло нас, изменило наш курс, заставило нас ясно видеть вещи.
— Я здесь для тебя, если тебе что-нибудь нужно, — говорит он мне.
— Я знаю.
— Это все?
Наверное, мы оба задаем этот вопрос одновременно. Мне кажется, мы помогли друг другу и ранили друг друга, мы нужны друг другу, но мы должны распутаться. Он был мне нужен. Я выжила благодаря ему.
Я думаю о том, чтобы поцеловать его. Прощальный поцелуй. Идеальный финал. Здесь.
Он наклоняется, но я кладу два пальца на его губы. Вот и все. Его глаза блестят от слез, и он сглатывает.
— Со мной все будет в порядке, — говорю я.
— Я знаю, что это так.... У меня только один вопрос к тебе.
— Давай.
— Это больше, чем хлебница?
Смех, похожий на бульканье, вырывается из меня. Двадцать Вопросов. Мы еще раз обнимаемся. Немного дольше, чем следует.
Потом я смотрю, как он уходит.
Наш кофе стоит нетронутым с несколькими последними следами пара, плавающими над черной жидкостью.
АКТ V
СЦЕНА 2
Я возвращаюсь в приемный покой. Моя сестра бросается ко мне и обнимает. Мы все — руки и слезы. Элли — та, кого все хотели больше всего защитить. Маленькая девочка, которая никогда не знала, что происходило. Маленькая девочка, которая никогда не поймет. Сейчас она даже не того возраста, какой был у меня, когда умер отец, но она знает гораздо больше, чем я когда-либо. Я отодвигаюсь от нее, но крепко держу за руку.
Мои бабушка и дедушка тоже там. Они жестом предлагают мне сесть рядом с ними.
Сестра отпускает меня. Я сажусь через два сиденья от них.
— Дженезис, ты в порядке? — спрашивает бабушка.
И вот мы снова возвращаемся к этому вопросу. А, может, все, что случилось, еще не вполне дошло до меня. Думаю, я довольно успешно справляюсь с задержанными ответами. Ты в порядке? Нормально ли быть в порядке, когда на прошлой неделе было следующее:
1. Аборт
2. Расставание
3. Попытка самоубийства
4. Расставание, часть вторая
И где-то внутри всего этого я встретила другого парня. Что это за Вселенная? Где я приземлилась?
— Дорогая, там была записка, — говорит бабушка. А я об этом даже не подумала.
— Где она?
Мне очень хочется встать. Но я борюсь с этим желанием.
— В данный момент — у полиции.
Полиция. Вчера вечером были полицейские. Задавали очень много вопросов. Хотели знать каждую деталь. Тем не менее, прошлой ночью не было никаких подробностей. Только инстинкты.
— Что там было написано?
Она смотрит вниз. Вниз, вниз, вниз на свои колени и начинает трясти и тянуть свой свитер вверх с двух сторон от лица. Она с чем-то борется. И выглядит это так, будто это что-то, с чем она борется, пытается выцарапать свой путь из нее, путь, который она крутит и дергает. Мой дед одной рукой берет ее за руку, а другой — обнимает сзади. Обнимает и держит, пока она не прекращает. Я еле сдерживаю слезы в горле. Элли падает на пол и зарывает голову мне в колени.
— Я хочу, чтобы ты знала следующее: когда и если ты увидишь эту записку, ничто из этого не является твоей виной. Ничто из этого.
— Что там написано?
— Дженезис, здесь нет твоей вины.
Элли обхватывает мои ноги руками. Она смотрит на меня, подбородок на моем колене, глаза широко открыты.
— Она написала, что на этот раз ты будешь готова принять все на себя. На этот раз ты не будешь так сильно нуждаться в ней.
На этот раз.
Бабушка только что произнесла то, что не говорил никто из нас. Никогда. То, что мы все так крепко держали в себе закопанным.
В этот раз означает, что это был последний раз.
И все это знали.
— В первый раз, когда она попала в больницу, мы должны были оказать ей необходимую помощь. Ты была слишком молода. Ответственность не должна была лежать на тебе.
Бабушкины серые глаза покраснели, а макияж размазался на морщинках ее кожи и внизу, у кончика носа.
— Она нуждалась во мне.
— А ты нуждалась в нас. Больше. Мы попытались вытащить ее из психушки. Наверное, слишком рано. Но ради тебя мы позволили, чтобы это произошло.
Я хочу выйти отсюда. Нет сцены справа. Нет сцены слева. Только прямо, через зал, через публику, наружу, чтобы дышать, чтобы солнечный свет ударил по мне и напомнил, что иногда из сценария можно вырваться. Иногда приходится. Но сейчас мне нужно быть здесь, в нем. До конца.
Сценарий все это время был: не попыткой самоубийства, не попыткой самоубийства, не попыткой самоубийства, просто плохой реакцией на таблетки. Она не хотела покидать нас, но все равно мы должны были бороться, чтобы удержать ее.
— Это наша вина. Мы бросали ее так много раз... — она задыхается от своих слов.
Элли все еще сидит на полу. Слушает. Ждет.
— Бабушка, — говорю я.
— Так много раз. Мы совершили столько ошибок.
Какая-то часть моей суровой бабушки растаяла, и все, что я вижу, это ее сердце. Гигантское сердце, плачущее и истекающее кровью в приемном покое.
— Когда она была беременна тобой, Джен, мы могли бы помочь тогда. Кто знает, может, все было бы по-другому. Кругом.