ПИТЕР еще раз поворачивается и видит, как девушка уходит. Они так и не увидели, что каждый из них обернулся.)
ПИТЕР (Потягиваясь):
— Эх.
(Свет гаснет. Конец сцены).
КОНТРОЛЬ ЗА КРОВОТЕЧЕНИЕМ
Читаю сообщение от Розы, что она ненадолго припарковалась на месте для инвалидов. Я прыгаю на переднее сиденье ее подержанного серебристого Мерседеса, и, пока она задним ходом выезжает с парковки, музыка орет слишком громко, уровня на три выше нормы. Она ничего не говорит, не выведывает, но заметно нервничает. Она любит первой узнавать, что происходит, и очевидно, что я ее подвела.
Наблюдаю, как мы проезжаем магазины автозапчастей и ликероводочные магазины, засоряющие Норт-Поинт, и хрущу кубиками льда. Венди не учла мою просьбу насчет количества льда.
— Джен, дерьмово выглядишь, — наконец произносит Роза.
— Спасибо. Кажется, сегодня все так думают.
— Ну…
Северная часть — блеклая версия города. Пустошь заброшенных магазинов, которые так и не построили заново после урагана. Вот в южной части — там все более традиционно. Там больше денег. Мой дом прямо посреди. Дом Розы — чуть южнее.
Роза паркуется на моей подъездной дорожке, выключает музыку, но не глушит мотор. И снова молчание. Смотрю на дом, в котором мы живем с мамой. Сосульки свисают с водосточного желоба и, тая, капают прямо на мокрую фиолетовую подушку на плетеном кресле-качалке.
— Я не знала, как тебе сказать, — говорю я, пока никто из нас не пытается выйти.
— Что сказать?
— Что со мной случилось.
— Что с тобой случилось?
— Ну, вчера я сделала аборт.
Карты раскрыты. Перейдем к делу. Я впервые произнесла это слово. Это пятибуквенное слово. Нам с Питером так хорошо удавалось танцевать вокруг него. Тихий вальс.
Роза снимает водительские очки и убирает их в консоль между нами, а затем кладет свою руку на мою.
— Что?
Я киваю.
— Ты была беременна?
— Такова жизнь.
Она на секунду закрывает лицо руками, а потом опять смотрит на меня онемевшим взглядом.
— Питер знает?
Мои глаза останавливаются на каплях воды, усеивающих боковое зеркало.
— Да.
— И?
— Он отвел меня на прием вчера утром, но…
— Но?
— Он оставил меня там.
— Что?
Когда я рассказываю, мне самой даже не верится, что это правда.
— Я вышла в приемную, чтобы он смог отвезти меня домой, но он ушел.
— Ушел?
— И не ответил ни на телефон, ни на мои сообщения.
— Что за черт?
Отстегиваю ремень безопасности и чувствую, как потеют подмышки. Я отключаю обогреватель.
— Зачем вообще, ради всего святого, надо было тащиться в Манхэттен, чтобы сделать это?
— Он беспокоился о своей маме.
Миссис Глория Сэйдж: глава нашего сообщества, поддерживающего и выступающего за движение против абортов. Ирония очевидна для всех.
Роза качает головой и делает это так сильно, что я беспокоюсь, как бы она не повредила себе шею.
— А почему ты мне не сказала? Я бы отвела тебя туда. И отвезла бы домой.
— Он попросил меня не делать этого.
Роза продолжает трясти головой, и это становится похоже на неконтролируемые судороги.
— Мы не могли понять, какого черта с тобой происходит. Наши догадки были совершенно ошибочны. Какой кусок дерьма.
— Нет, Роза.
Но стоп. Он — кусок дерьма, не так ли? Если кто-то кого-то везет за несколько миль от дома, надев повязку на глаза и закружив по кругу, а затем предлагает найти дорогу обратно, то этот кто-то определяется как кусок дерьма.
— Да, Дженезис.
— Пожалуйста, не злись на меня.
— Я не злюсь. Просто…
— Он не хотел, чтобы кто-то знал.
— Ты уже говорила это. Но я — твоя лучшая подруга.
— Я знаю.
— И что теперь? — спрашивает Роза.
— Медсестра сказала соблюдать покой.
— Я тебя не оставлю.
Хочу спросить ее о школе. О том, видела ли она Питера. Но воздерживаюсь. Пусть удар, который я только что нанесла, утихнет.
Когда мы входим в дом, мама крепко хватает меня за руки и трясет. Поджидала. Ее глаза горят огнем. От этой тряски мое тело наклоняется, и, наконец, она притягивает меня к себе.
Думаю, она наблюдала, как я иду по дорожке.
Думаю, она ждала меня.
Иногда мне кажется, что она обращает внимание на то, что происходит вокруг нее. Иногда я начинаю забывать, что она здесь, и, должно быть, все еще заботится обо мне. Когда люди перестают общаться, вы можете только представлять, что они чувствуют. Если это длится долго, то становится статичным. Прямо сейчас, я знаю, что у меня есть мать, которая может заметить, если я не вернусь домой ночью. Конечно, она ничего не может сделать. Но на самом деле, иногда мне очень хочется, чтобы меня наказали или посадили под домашний арест.
— Дженезис, я беспокоилась о тебе. Где ты была? Я не спала всю ночь.
Последний раз мама реагировала так, когда я упала с велосипеда по дороге домой из школы в начале прошлого учебного года. Сумка попала в переднее колесо, и я перелетела через руль велосипеда, приземлившись на подбородок. У меня вся грудь была в крови, и, когда я вошла в дверь, мама вскочила и крепко прижала меня к себе. Как будто она чувствовала мою боль. В тот раз физическую, на этот раз другую. Она была в белом, и испачкала всю свою одежду моей кровью. Мне даже пришлось выбраться из ее объятий и позвать тетю Кайлу, маму Делайлы, чтобы отвезти меня в больницу, так как на тот момент мама еще не начала водить машину. Мне наложили четыре шва. В ту ночь мама приготовила две вазочки мороженого с горой взбитых сливок и шоколадным сиропом Херши. Еще несколько дней я не могла жевать ничего твердого, потому что мой подбородок немного болел. И практически каждый раз мы ели мороженое. Ее «еда» вместо моей.
— Мне надо было позвонить. Извини.
Я говорю это, но много раз я не возвращалась домой, и она так не реагировала.
Когда у меня зажил подбородок, и мне сняли швы, что-то немного изменилось. Просто раньше она была, типа, как здесь. Достаточно, чтобы меня у нее не забрали, но далеко недостаточно, чтобы я стала более ответственна, чем, возможно, была. Вскоре она вернулась на работу в архив в страховое агентство, и тете Кайле пришлось отвечать на наши экстренные вызовы не так часто.
— Что случилось?
Я вдруг очень хочу услышать, как она поет.
— Ничего, — отвечаю я.
Когда-то давно здесь было так спокойно.
— Я знаю, что это неправда.
Я жду, когда погаснет свет. Темно. Дома никого. Я привыкла к тому, что мать внезапно погружается в темноту. Раньше я пыталась включить свет обратно. Щелк, щелк, щелк, вернуть ее обратно в себя.
— Мама, ты в порядке? Тебе что-нибудь нужно?
Но она хотя бы не отключается. Не отступает.
— Ты не должна постоянно заботиться обо мне, — отвечает она.
— Ну, если ты хочешь что-то поесть или…
Она качает головой.
— У меня есть пирог. Там еще много, если ты голодна.
— Я люблю пироги! — говорит Роза. — У тебя здесь лучшая еда. Моя мама в последнее время готовит киноа или зерна чиа. Извините, но пудинг из чиа — это не десерт.
— Чиа? Как питомец Чиа? — спрашивает мама.
— М-м-м, да. Считается, что это безумно здоровая пища.
— У Элли был один из них. Динозавр.
— Мам, мы пойдем ко мне в комнату.
Она кивает. И что с ней теперь делать? Обычно она вялая, и мы живем на автопилоте.
Оказавшись у меня в комнате, Роза падает на кровать.
— Что это было? Я думала, она никогда не беспокоилась, если ты не возвращаешься домой.
— Обычно нет.
— Странно.
— Ага.
Оставив Розу, я иду в ванную. Хоть на секунду мне хочется побыть наедине с собой. Я смотрю на телефон. Даже, не смотрю, а пялюсь. Как безумная. Только сумасшедший будет так смотреть и надеяться на хорошие новости. Что-то, за что можно было бы удержаться. Так как держаться за сказанное я больше не могу. Нет новых слов, нет новых знаков, нет ничего нового. Почему он не позвонил? Ему не интересно, как я? Это ведь не зуб удалить.
В прошлую пятницу, после школы, я ждала Питера, так как он опаздывал на встречу со мной. Но я знала, что было несколько дополнительных репетиций к празднику на день Святого Валентина. В последнее время я была так эмоциональна. Мне хотелось заняться нашей ситуацией и что-то делать. Невозможность сказать обо всем Розе убивала меня. Мне было интересно, заметит ли она какие-нибудь изменения в моем теле. Или они были заметны только мне.
Условием Питера было, что никто не должен об этом знать. Даже один человек, кроме нас, может привести к слишком большой опасности. Он действительно использовал слово опасность. А что мне делать с этим словом? Что мне приходится чувствовать, ведь это мое тело изменилось? Ведь я физически ношу опасность. Как он посмел желать скрыть такую опасность?
Хотя я уважала его желания. На самом деле секреты похожи на лесной пожар. Но если ты не выпустишь его, этот секрет-пожар сожжет тебя.
В понедельник мне станет лучше. В понедельник мне станет лучше. В понедельник я буду в порядке. Так я говорила себе, чтобы продолжать двигаться вперед. Чтобы поддерживать огонь внутри, а также фигуру и кости в равновесии.
Я стояла и ждала. А потом увидела его шагающим по коридору и смеющимся. Он все еще мог смеяться? Он был с Ванессой, и она тоже смеялась.
Мне пришлось принять это. Их дружбу. Они очень тесно сотрудничают в Студенческом Совете. А каждый сам выбирает, какая битва важнее, не так ли? Каждый раз, если он произносил ее имя, у меня на мгновение возникала тошнота. Ванесса предлагает поставить фотоавтомат на танцевальном вечере. Разве это не круто? Или: Я немного опоздаю. Отвезу Ванессу домой и приду. Но, когда я видела их вместе, моя реакция усиливалась в 4 раза.
Питер никогда не считал, что она хочет навредить мне. И меня всегда беспокоило, что он не принимал мою сторону и не мог понять, насколько нам было бы легче, если бы она просто держала рот на замке.
Я стояла на их пути, когда они шли по коридору, и наблюдала, как улыбка сползла с его лица. Мне захотелось поймать ее. Поднять с пола и прикрепить к нему обратно.
К нам.
Она сказала: «Увидимся в понедельник», не глядя на меня.
Но Питер посмотрел на меня. И в его взгляде было: «Нет, ты не увидишь меня в понедельник, потому что у Дженезис другие планы для нас».