Это был шанс. Смутные идеи, неопределенные, до конца не оформившиеся решения, когда-то приходившие в голову, неожиданно воплотились, утвердились, окрепли, и, запаковывая очередную коробку, Паша больше не сомневался. Забыть, вытравить, избавиться от самой малейшей нити, стягивающей его с прошлым, душащей словно удавка. Он даже мебель решил не трогать: уж на самую необходимую обстановку денег наскрести как-нибудь сможет.
В последний раз обходя квартиру, моментально принявшую какой-то нежилой вид, Паша проверил ванную, выдвинул ящик стола, проверил полки — не забыл ли чего? Вывалившись с верхней полки шкафа, под ноги упал, раскрывшись, плотный пакет. Ткачев машинально наклонился и замер, остановившимся взглядом изучая рассыпавшиеся фотографии.
Он с Ромычем. Веселый, беззаботный, совсем глупый. Исаев и Терещенко: загруженный вид Юрьича, словно повернутый внутрь себя, опустело-дикий взгляд Олега. Измайлова с Климовым: легкая, с лукавством, улыбка Лены, строгий, чуть заметно улыбающийся Вадим. Вика и Костя, радостные, открытые, здесь еще просто-друзья.
Последними в руки попали два снимка. Он и Катя. Неуверенная, словно чуть подрагивающая улыбка, напряженный взгляд, стиснутые на его локте пальцы. Он и Ирина Сергеевна. Она чуть впереди, сдержанная, прямая, вся словно пылающая: блестящие звезды на погонах, ослепительные волосы, глаза горящие, но взгляд уже с какой-то едва уловимой горечью.
Паша несколько секунд поочередно смотрел на обе фотографии, затем, подобрав с пола остальные, раздраженно скомкал и швырнул в раковину. Щелкнул зажигалкой, подождал, когда пламя разгорится, неохотно уничтожая обрывки, и, не оглядываясь, вышел из своей уже почти бывшей квартиры.
========== Гость ==========
Первые дни прошли как в тумане. Дурнота навалилась спустя примерно сутки и душила все сильнее — с каждым часом, с каждой минутой кажется. Разгорающееся нервное раздражение, толкающееся под ребрами беспокойство поначалу не давали усидеть на месте, но постепенно стали сменяться дикой, придавливающей слабостью и дурнотой, холодным комом возникающей в горле. Опустевшие бутылки с водой сваливались в сторону одна за другой — жгучая, иссушающая жажда почти не отступала. Ко всему прочему стали невыносимо-тянуще ныть ослабевшие мышцы, выкручиваемые от глухой, навязчивой боли. Жутко раскалывалась голова, виски ломило немилосердно. О сне не приходилось и мечтать, разве что на несколько часов удавалось, словно в бездонную пропасть, провалиться в забытье, тяжелое, сковывающее, наводившее оцепенение, изматывающее еще сильнее. Вид еды вызывал омерзение, сквозь наплывающий волнами невыносимый жар, сменявшийся ознобом, билась только одна мысль: укол. Один, всего один укол, лишь бы прекратить эту пытку, лишь бы боль наконец ушла, оставила в покое…
Яркий, безжалостный свет сменялся всепоглощающей, обволакивающей темнотой. Ира давно потеряла счет времени, не могла сориентироваться, сколько минут, часов или дней прошло, бездумно вслушиваясь в негромкий, размеренный бой старинных охрипших часов. Не было даже мыслей, не было злости на Ткачева, так подло бросившего ее здесь, не было ничего. Только дикая, раздирающая боль, только непреодолимое желание избавиться от нее во что бы то ни стало. Стены качались, плыли, сдавливали, обрушивались, тело казалось непослушным, ватным, чужим. В редкие минуты просветления удавалось, шатаясь и держась за стены, добраться до крохотной ванной, захлебываясь противным хлористо-металлическим привкусом воды, смыть с себя накатывающую слабость, липкий пот, ненадолго избавиться от поселившегося во всем теле колотящего холода или невыносимо-вязкой, испариной на висках выступающей духоты.
Ближе к очередному утру, блеклым светом залившему комнату, Ира, окончательно вымотанная очередным особенно жестоким приступом, смогла наконец закрыть глаза и незаметно для себя задремала. Очнулась, как ни странно, в относительно сносном состоянии, с удивлением не заметив признаков приближающегося утреннего кошмара и даже смогла добраться до кухни. На автомате открыв холодильник, ощутила зверский голод, а еще вдруг захотелось чаю, черного, крепкого, сладкого как сироп. Кое-как проглотив бутерброд, Ира, прихватив большую кружку с чаем, выбралась на открытую веранду, осматривая свои временные владения. Почему-то вдруг вспомнилось детство, лето, дача, небольшой деревянной стол под раскидистой яблоней, расписные чашки, блюдо с ватрушками, запах домашнего яблочного повидла из маленькой летней кухни, звонкая перекличка детских голосов за воротами, довольно щурившаяся на заборе ничейная, но откормленная кошка Мася… А ведь это было, это все было когда-то в твоей жизни… Нет, не в твоей — беззаботной, непоседливой школьницы Иры с забавными косичками и дачей каждое лето, с уютом родного дома и наивными, глупыми мечтами. Другая, далекая, чужая жизнь, а вовсе не один из этапов, как бывает у нормальных людей. Сколько их было у тебя, этих жизней? Веселая, наивная сначала школьница, а потом студентка Ира Зимина. Мать-одиночка, майор, а потом и подполковник с ненапряжным романчиком со своим подчиненным и кучей оставленных им на прощание проблем. Начальник отдела, борющийся с самосудчиками и пытающийся навести порядок в районе. И как-то незаметно — крестная мама в погонах, безжалостная убийца, не способная больше ничего по-настоящему чувствовать. Перебитый, переломанный моральный урод. Да ты бы в лицо рассмеялась тому, кто лет пять назад предсказал бы, кем ты станешь. Какой ты станешь. И если уж совсем откровенно, глядя правде в глаза, что у тебя есть такое, чем можно гордиться, чему можно радоваться каждый день? Работа? Власть? Деньги? Друзья? Сын? А разве радует она, эта работа? Просто погоны — это и есть твоя жизнь, смысл, возможность самоутвердиться и сделать что-то: навести порядок, наказать, казнить или помиловать. Деньги, да так ли уж важны они для тебя — не как возможность от чего-то откупиться или кому-то помочь, а сами по себе, для себя? Друзья, коллеги, соратники — доверяешь ли ты им как прежде после тех страшный событий, приведших к расколу, можешь ли поручиться за каждого без исключения, что не подставят, не предадут? Сын.. Сын совсем уже взрослый, как бы ни хотелось этого не замечать, и совсем скоро новая, взрослая жизнь закрутит его в водоворот. И ничего, ничего не останется больше, даже воспоминаний — не найдется достойных, только тяжелые, болезненные, или мерзкие, вызывающие отвращение, — в первую очередь к себе.
Лишь одно осталось — ближайшее будущее. Как самый последний шанс, не упущенная еще возможность что-то исправить или, вернее сказать, ничего не испортить. И если мы не властны над тем, что было вчера, то “завтра” зависит только от нас.
***
Ира долго, терпеливо, сдерживаясь, вслушивалась в звук подъезжающего автомобиля, шуршание шин, глухое ворчание двигателя. И только когда все затихло, сорвавшись, отбросила книгу, отставила чашку, сбежала по ступенькам. Скрестив руки на груди, сердито выпрямившись, наблюдала, как открываются ворота, как Ткачев, снова с ворохом каких-то пакетов, идет по аккуратно вымощенной дорожке.
— Да ты!.. Твои штучки!.. Убила бы!
Ткачев без труда перехватил гневно молотящие его по спине руки, обхватив начальницу за плечи, притянул к себе, не позволяя дернуться и нанести еще несколько ударов. Та сразу затихла, торопливо вывернулась, сердито сверкая глазами.
— Убить вы меня всегда успеете, — широко, открыто, как ни в чем не бывало улыбнулся Паша, поднимая с земли пакеты. — А перед этим предлагаю выпить чаю, угостите?
Зимина, ничего не отвечая, резко повернулась, направляясь к дому. Тонкая напряженная спина вся выражала возмущение, но Паша не обратил внимания на недовольство. Жива и здорова, это главное. Выдержала, справилась, победила. Да разве и могло быть по-другому? Он и не сомневался, только надоедливо-давящее волнение дергало то и дело: не случилось ли что, все ли в порядке? Несколько раз порывался плюнуть на все, приехать, убедиться, но огромным усилием воли себя останавливал: он не должен сорваться, утягивая ее за собой. Не справится сейчас — не справится уже никогда. Так что на слабость он не имеет ни малейшего права.