— Пойду. И правда что-то устала.
Ткачев проводил взглядом прямую тонкую спину и, шепотом выругавшись, саданул кулаком по стене.
Легче почему-то не стало.
Она, конечно же, не спала. Прислонившись боком к высокой подушке, сжалась на широкой кровати, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками. Невидящий взгляд в одну точку, надломленность позы.
— Ну что, что случилось, вы мне можете сказать, черт возьми?! — не выдержал Паша, так и не дождавшись ни малейшей реакции на свое присутствие — он сидел на краю постели наверное уже полчаса.
— Ничего, — даже не взглянув в его сторону, обронила Зимина, не шевелясь. И после паузы, глухо, монотонно, ровно заговорила: — Ничего не случилось. Просто я вдруг поняла одну простую вещь, — она снова замолчала, глядя перед собой. — Я поняла, что, на самом деле, ничего не могу. Ничего, Паш, понимаешь? Без своей должности, власти, без подчиненных, без друзей, даже без оружия под рукой. Просто ни-че-го, — раздельно, с нервным смешком повторила она. — Они могли сделать со мной все, что угодно, а потом закопать здесь же, и никто ничего бы не узнал. Или узнали бы, когда-нибудь потом. Только мне было бы уже все равно. Железная, сильная, непобедимая… как же. Да я даже сама себя на самом деле защитить не могу, — голос безвольно, устало затих, бледные губы сжались.
— Ирина Сергеевна… ну что вы такое… — Паша не успел понять, как она оказалась в его руках, как обхватил, притиснул к себе крепко-крепко, тихо, успокаивающе, сбивчиво что-то забормотав. — Вы сильная, правда… А то, что одна, без оружия, не смогли справиться с двумя здоровыми мужиками… Вы ведь не Терминатор. Вы… — и запнулся, подавился словами, поглаживая ее по растрепавшимся волосам, по худенькой вздрагивающей спине, когда трясущиеся пальцы вцепились в ворот джинсовой куртки. — Ну, что вы… Я же здесь… я никуда, никуда не уйду, слышите?
Это не было порывом унизительной жалости, не было стремлением отвлечь, успокоить, будто боялся, что непробиваемая, выдержанная начальница постыдно, взахлеб разревется на его плече. Но то мучительно-сладкое, распирающее, переполнявшее через край, помноженное на пережитый страх —потерять, упустить, не успеть — кипело, билось, рвалось наружу, и Паша не успел себя остановить.
Не-смей-не-смей-не-смей.
Уже знакомо загрохотал в голове яростный протест — поздно. Медленно, осторожно обхватив ладонями ее лицо, Ткачев наклонился к губам, неторопливо целуя. Без напора, жадности, нетерпения. Успокаивающе-мягко, бережно-невесомо.
Застыла. Только тонкие бледные руки, кажется, еще сильнее сжались на жесткой джинсовой ткани.
— Ты будешь жалеть, — легкий, почти неслышный, неосязаемый выдох в его горячие губы.
— Буду, — хрипловато-низкий, распаленный, лихорадочный шепот. И пальцы, дрожащие, неловкие, осторожно вытягивающие из петель маленькие пуговицы тонкой рубашки. — Всю жизнь буду жалеть, если не решусь. Я слишком долго себе врал, Ирина Сергеевна, — тяжелый выдох в терзаемое невесомыми поцелуями плечо — от них так кружится голова? Или от жарких, спутанных, торопливых слов, с трудом слышных и еле осознаваемых? — Сначала — что ничего к вам не чувствую, потом — что ненавижу, потом — что мы просто друзья… Слишком долго… Больше не могу. Не хочу. Вы нужны мне. Вы нужны мне так, как никто никогда не был нужен. Сегодня… когда думал, что не успею… Я понял, все понял — про вас, про себя… Вы нужны мне…
Сбился, замолчал, горячими твердыми ладонями оглаживая напряженно-застывшую спину — от тонкой мягкости кожи под непослушными пальцами, от хрупкости выступающих позвонков, от участившегося, прерывистого дыхания куда-то в шею переворачивалось все внутри.
Что вы делаете со мной?
Стены, камни, лед, броня. Рушилось, падало, таяло, разбивалось. Едва она — самагосподибоже — сама потянулась к нему, требовательно, властно, жарко целуя. Страсть — запрятанная, скрытая, придавленная произошедшим, забитая недавним шоком, — сколько в ней было этой страсти? Раздирающей, неуправляемой, хищной. Нетерпением бьющейся в расширенных, абсолютно-всепоглощающе-черных зрачках.
И податливость, плавяще-восковая, расслабленная, доверчивая, приглушенно-мягкими стонами рвущая остатки выдержки — откуда ее вдруг столько взялось?
— Паша, Паш…
Так просяще-нетерпеливо-сладостно. Так умоляюще-настойчиво-тихо. Так долго-ожидаемо-нужно.
Сколько? Сколько ты мечтал об этом — вечность? Гребаную вечность, не подозревая и сам.
И смыкающиеся на спине прохладные руки, и затуманенный бессмысленностью взгляд, и она вся — в его руках. Полностью, целиком, без остатка. Принадлежащая ему. Точно так же, как он всегда — вечность — принадлежал ей.
Это ведь должно было быть так? Единственно верное решение из тысячи неправильных ответов. Должно было — и будет. Сегодня. Завтра. Всегда.
— Я никуда не уйду, слышите?
Завтра — всегда.
========== “Сегодня и всегда” ==========
Конечно же, он ушел. Ира проснулась одна — в темной комнате с предусмотрительно задернутыми шторами, заботливо и тщательно укрытая одеялом, но одна. “А ты чего ждала? — хлестко и зло спросила она себя, торопливо одеваясь. — Кофе в постель и клятв в вечной любви? Так не та у вас ситуация и отношения не те. Рассопливилась, расклеилась, а он всего лишь пожалел и теперь наверняка не знает куда деваться. Дура ты, Зимина, просто фантастическая дура!”
Яростно захлопывая за собой дверь, Ирина снова утвердилась в решении немедленно уехать — ничего хорошего из их совместного житья не получится. Переступила через порог кухни, невольно вздрогнув от воспоминаний о вчерашних неприятных событиях, и удивленно уставилась на широкую спину.
— Доброе утро, Ирин Сергевна, — Ткачев, услышав шаги, повернулся, радостно, широко улыбаясь, и у нее зашлось сердце. — Завтракать будете?
— А я думала, ты… — начала Ира и закусила губу, тут же замолкая. Поспешно уткнулась взглядом в большую тарелку румяных оладий, придвинула к себе кружку с кофе.
— Вы думали, что я от вас сбежал? — криво усмехнулся Паша, отставляя чашку на подоконник. Подошел к съежившейся на стуле начальнице, осторожно обнял сзади, коснулся губами изящной шеи, видневшейся в расстегнутом вороте рубашки. Взгляд метнулся чуть ниже, натыкаясь на крохотную полоску кружева, не скрытую тонкой тканью, и при мысли о прошедшей безумно-исступленно-нежной ночи все внутри напряженно-сладко заныло. — Хорошего же вы обо мне мнения.
— Паш, я…
— Сейчас вы скажете, что все было ошибкой, что нам лучше все забыть и все в таком роде, — без труда угадал он, прерывая.
— А разве нет? — совсем тихо спросила Зимина, еще сильнее сжавшись в его руках.
— Ирина Сергеевна, — Ткачев уверенно развернул ее лицом к себе, пытаясь поймать направленный в сторону взгляд, — все, что я говорил ночью, правда. Все, Ирина Сергеевна, — настойчиво повторил он и как-то устало, потерянно вздохнул. — Я не знаю, какую фигню принято говорить в таких случаях, не знаю, что бы вы хотели услышать… Но знаю, что с вами мне хорошо так, как никогда и ни с кем. И я никуда от вас теперь не денусь, — закончил он чуть слышно, легким поцелуем прижавшись к ее виску.
“Я тоже, — обреченно подумала Ира, закрывая глаза и с отчаянно-нежным безволием потянувшись к нему губами, руками, всем телом. — Я тоже…”
***
— А я всегда знал, что рано или поздно к этому все придет, — изрек Савицкий, убирая на пол опустевшую бутылку из-под пива. Привычные посиделки и суровые мужские откровения неуклонно скатились к личному — Рома не смог не высказаться при виде просто возмутительно сияющей физиономии друга.
— Чего ты знал-то? — моментально вскинулся Паша и даже отставил в сторону тарелку с закуской. — Даже я не знал, а он знал! Тоже мне, пророк!
— Не, Ткач, я серьезно, — и не думал униматься Рома, открывая вторую бутылку и разливая напиток по стеклянным кружкам. — Она ж для тебя всегда была, блин, Прекрасной Дамой. Да и ты у нее в фаворитах по жизни, она любого другого за все дурости и попытки мстить давно бы по стенке размазала… А подобные отношения, Ткачик, обычно к такому и приводят. Тем более тебе с твоим раздолбайством такая баба и нужна, не то что эти все заи-коти, Кати-Марины… Такая, чтоб у тебя мозги отшибло в сторону других смотреть, и Зяма в этом плане как раз то, что надо. Вот посмотрим, опомниться не успеешь, как к ней с колечком побежишь…