– Разумеется, вытянут.
– А не знаешь ли ты, какого они века?
– Восемнадцатого, говорила бабушка.
– И будто бы знаменитейшего итальянского мастера?
– Флорентийца.
– Я так соображаю, что, если их приволочь на Сухаревку, пудов пять пшеничной муки отвалят.
– Отвалят.
– Так вот пусть уж до воскресенья постоят, а там и потащим.
– Потащим.
За стеной в этот момент что-то плюхалось, жалобно стонало и шаркало в безнадежности туфлями.
А в понедельник заново заводили мы разговор о “канделябрах”, сокращая ничтожный остаток бренной бабушкиной жизни» (курсив мой. – П. Р.).
Четырехлетний барчук Мариенгоф добился изгнания своей няньки плачем. После окончания гимназии в Пензе он с другом примчался в Москву «на ловлю счастья и чинов» под крылышком всемогущих родственников, их знакомых и малознакомых, пришедших к власти в результате большевистского переворота. И теперь действует, по его же собственному выражению, коварнее инквизитора. И против кого? Против семьи обыкновенного инженера, у которого и богатства – только протертый плюшевый диван, старинные бронзовые канделябры, да галерея портретов собственных предков. Эта семья добровольно «уплотнилась», чтобы предоставить комнату для юных хозяев положения, хлынувших в столицу «на ловлю счастья и чинов» из малых городов и местечек.
Кстати, перед Есениным, уже известным к тому времени поэтом, никто не уплотнялся. До самой его смерти. А уплотнились перед барчуком Мариенгофом, или, как тогда называли, деклассированным элементом. И семья инженера дрожит перед ним, что вызывало в нем восторг даже через сорок лет.
Есенин в детском возрасте ни нянек, ни кухарок, ни другой какой прислуги не выгонял. Наоборот, он сам оказался в положении изгнанного. Его семья на долгие годы распалась. Отец жил в Москве, работая мясником, а затем приказчиком в мясной лавке. Мать осталась в одном доме со свекровью, братом мужа и свояченицей.
Не угодив свекрови, уехала в Рязань, настойчиво добиваясь развода с мужем. Будущий поэт, по его же свидетельству, с двухлетнего возраста был отдан на воспитание к деду по материнской линии, который одного из своих сыновей за нежелание кланяться ему в ноги сбросил с чердака и тем самым сделал его навсегда инвалидом.
«Дядья мои, – писал поэт в автобиографии, – были ребята озорные и отчаянные. Трех с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел и очень крепко держался за холку.
Потом меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками и, пока не захлебывался, он все кричал: “Эх, стерва! Ну куда ты годишься?” “Стерва” у него было слово ласкательное. После, лет восьми, другому дяде я часто заменял охотничью собаку, плавая по озерам за подстреленными утками. Очень хорошо я был выучен лазить по деревьям. Из мальчишек со мной никто не мог тягаться. Многим, кому грачи в полдень после пахоты мешали спать, я снимал гнезда с берез, по гривеннику за штуку. Один раз сорвался, но очень удачно, оцарапав только лицо и живот, да разбив кувшин молока, который нес на косьбу деду».
Таким образом, Сергей, не являясь сиротой, оказался в положении хуже сиротского. Родителям он был в тягость, а в семье деда – никому ненужной обузой. И потому учился добиваться чего-нибудь в жизни, только надеясь на самого себя.
Теперь вернемся к тому, как пишет Мариенгоф о своем происхождении:
«Тетя Нина примерно с трех лет называла меня не иначе, как “Анатоль”, и любила той сумасшедшей любовью, какой любят старые девы своих собачонок.
– Боби, – обращалась она к отцу деловым тоном, – я для Анатоля наметила отличную партию… княжна Натали Черкасская. Их родовое имение тоже в Арзамасском уезде.
Тетя Нина говорила “тоже” потому, что она и моя мама, урожденные Хлоповы, были из-под Арзамаса.
– Вы, Боби, вероятно, знаете по истории, что у царя Михаила Федоровича была невеста Хлопова? Мы из этого рода! – при каждом удобном случае лгала (курсив мой. – П. Р.) тетя Нина».
Мариенгоф уличает во многократной лжи свою тетю Нину. А о собственном вранье у него – ни намека. Наоборот, даже заголовком своих творений крикливо заявляет о своей порядочности. Однако давайте попытаемся разобраться в этой ситуации.
Прежде всего, зачем тете Нине при наличии у Боби, видимо, уже не маленького сына, для которого она выбрала «отличную партию», «при каждом удобном случае» спрашивать его о царской невесте Хлоповой, из рода которой якобы были и тетя Нина, и жена Боби, т. е. мать Мариенгофа? Ведь Боби, наверняка, давно знал это, и не из учебника истории, а от своей жены, притом еще до женитьбы. Вероятнее всего, именно «не плебейское» происхождение супруги сыграло немаловажную роль в женитьбе этого довольно делового человека.