– «Поистине, Милан – столица моды», – констатировал Глеб, разгуливая по площади, – «Это чувствуется сразу, и если в Москве, то, как ты одет не волнует даже полицию, кружи ты вокруг них хоть в картофельном мешке, надетым на голое тело, то тут, даже карабинеры одеты так, будто их всех дружно вывели на парад, или того хуже, разом собрались снимать в кино. Органам правопорядка, как и в России, здесь, тоже до тебя нет никакого дела, пока ты, разумеется, как следует, что-нибудь не нарушишь, но, глядя на их темные мундиры с красными полосами, черные фуражки, белые аксельбанты, и высокие сапоги ботфорты, невольно начинаешь ощущать себя бедным родственником, приехавшим с котомкой за плечами из деревни на ярмарку в город.»
Как гласит одна из русских пословиц: «По одежде встречают, по уму провожают», – и, одевшись неподобающим образом, Глеб сразу определил себя в касту нищенствующих пилигримов, не имеющих права ни на что, кроме общедоступного заката итальянского солнца. Единственный человек на соборной площади, который был одет точно, как и Глеб, в хлопчатобумажную майку и джинсы, был продавец зерен для птиц, некий уроженец королевства Марокко, который, видимо, признав нашего путешественника «за своего», подошел к нему, и без каких-либо лишних церемоний, насыпал в ладонь нашему герою горсть сухих кукурузных семян. Глеб удивился такому гостеприимству, и тут же решил задокументировать на видеокамеру этот бескорыстный подвиг чужеземца.
– Спасибо, Thank you, – сказал Глеб мароканцу, направив на него свою видеокамеру, в надежде, что тот, что-нибудь скажет ещё, и это станет прекрасным началом очередного сюжета.
– Бонжур, – произнес марокканец, неожиданно применивший в своей речи французский язык.
Немного удивившись этому факту, Глеб продолжил вести свой репортаж:
– Только что, вот этот вот парень, – сказал Глеб, и указал камерой на мароканца, – Поделился со мной кукурузными зернами, и я могу покормить голубей.
Глеб раскрыл свою ладонь, на которую тут же, со всех сторон, стали слетаться птицы. За считанные секунды они буквально облепили нашего путешественника, садясь ему на плечи и руки, словно на ветки дерева. Марокканец, рядом наблюдавший всю эту картину, громко расхохотался.
Зерен на ладони у Глеба становилось всё меньше и меньше, а птиц на нем всё прибывало, и прибывало. В какой-то момент времени их стало так много, что, на мгновение, Глеба охватила паника, ему показалось, что вот-вот, и голуби сожрут его прямо вместе с кукурузными зернами. На помощь пришел всё тот же марокканец, который, не прекращая смеяться, громко хлопнул в свои ладоши, и голуби моментально разлетелись в разные стороны, но затем, тут же, стали возвращаться обратно на уже облюбованное ими место.
– Итак, я в центре Милана, – насколько мог радостно произнес Глеб, воспользовавшись паузой между потоками птиц, – Мне дали зерен, и я кормлю – голубей!!!
Сказав своё последнее слово, Глеб выбросил из руки на землю зерна, и небесные создания тут же принялись доклевывать это угощение.
Всё то время, что Глеб выплясывал с камерой в руках вокруг солнца и голубей, стараясь добиться необходимой кинематографичности своей съемки, таинственный мароканец, почему-то, ни на шаг от него не отходил, чем, мягко говоря, вызывал подозрение. В какой-то момент времени, мароканец даже, зачем-то протянул свою руку к камере Глеба, якобы предлагая помощь, но, наш путешественник, разумеется, отказался от этой услуги .
– «Нет, братец, нахватало, чтобы ты ещё убежал с моей видеокамерой», – рассудил Глеб, разглядывая своего нового знакомого, – «Кто там знает, что там у вас марокканцев на уме».
Береженого Бог бережёт, а не бережёного, конвой стережет – эту мудрость знают многие выходцы из бывшего СССР. Поэтому, Глеб, решил не рисковать, и, жестом руки поблагодарив мароканца, хотел было уже двинуться дальше в путь, но, продавец зерен, вдруг, неожиданно, снова вырос перед ним на дороге:
– How are you? – спросил назойливый марокканец.
– Всё хорошо, спасибо! – прокричал в ответ Глеб, так, будто мароканец был слабослышащим.
Поняв, что дальнейший диалог на английском языке будет бесполезен, мароканец сделал к Глебу ещё один шаг, а затем, просящей интонацией, стал говорить какую-то жалобную абокодабру на своём родном наречии.