— Это сделал ты? — говорю с фальшивым изумлением, подавляя в себе негодование.
— Да, — отвечает он, воодушевленно любуясь своим художеством, — было дело, когда-то давным-давно.
— Признаюсь, я не была готова к такому.
— Тебе не нравится?
— Не знаю. Нравится, наверное…
С минуту мы постояли перед берёзой молча. Черные царапины под холодным светом фонарика выглядят как-то по-особенному трагично. Жутковатые рубцы вызывают мысли о душевной боли отверженного, его неразделенной любви и рухнувших надеждах. Острым лезвием от Серёжи страдания передались дереву. А привёл он меня сюда в назидание, дескать, смотри, Алёна, что ты натворила.
— Хочешь кушать?
— Что? — вырвалось у меня от столь неожиданного вопроса. Серёжины мысли и поступки такие же прямые, как его кишка, а потому, искать в них скрытый смысл попросту глупо и надписи свои дурацкие он накарябал от безделья, а не от каких-то там высоких-превысоких чувств.
— Ну, ты, может быть, проголодалась, а я даже не спросил, сразу сюда повёл…
— Нет, спасибо.
— Тут неподалеку можно перекусить.
— Нет, не надо. Давай просто прогуляемся.
— Давай, — соглашается он моментально. Голос звучит уверенно, но вспотевшую ладонь Серёжа незаметно вытирает о штанину и протягивает мне. Идём, держась за руки.
— Знаешь, для меня было полной неожиданностью, что ты сегодня позвонила.
— Почему?
— Ты никогда мне раньше не звонила.
— Ты тоже, — упрекаю, едва поспевая за его широкими шагами.
— Мне казалось, тебе нравятся парни постарше.
— Так ты теперь и есть парень постарше.
— Действительно, — усмехнулся Серёжа, — вот время-то летит. Раньше смотришь на кого-нибудь тридцатилетку и думаешь: ого, дядька какой большой, а теперь сам почти что этот дядька. Кого-нибудь из наших видела?
— Из одноклассников что ли?
— Ну да.
— Давно и случайно. Не ищу с ними встречи. С кем раньше хотела, — крепко сжимаю его ладонь, — с теми и сейчас продолжаю общаться, остальные мне не интересны.
— То есть…
— Замолчи, ты всё испортишь, — прорычала я вроде бы как в шутку, но он повиновался и минут десять мы шли в тишине.
— Ты устала?
— Немного.
— Отвезти тебя домой? — спросил Серёжа. Я пожала плечами.
— Не хочу домой. Но завтра на работу…
— Что делаешь на выходных?
— Думала съездить к родителям.
— Я тоже поеду. Тебя забрать?
— Забери.
Незаметно мы подошли к машине. Серёжа открыл дверь, усадил меня. Двигатель рычал на высоких оборотах, а в сотне метров от моего подъезда стих, булькая и слегка похрипывая. Дверь распахнулась, потная ладонь помогла мне выбраться наружу.
— Ну, что, до выходных, да?
— До выходных, — ответила я склонив голову и не выпуская руки. Вторая рука прижала меня к могучему торсу, сдавила в объятиях, описав дугу по спине, коснулась шеи и, обхватив волосы у самого затылка, потянула их, приятно и грубо открывая мое лицо. Жмурюсь в предвкушении. Влажный поцелуй скользнул по щеке к губам. Мы жадно целовались у подъезда, Серёжа не знал, куда деть руки, то опуская их на мои бедра, то неловко сжимая чашечки лифчика, а я не знала куда деть Серёжу.
***
— Так нужна десикация подсолнечника или нет? — роптали за спиной. Семинар по агрохимикатам подходил к концу. Старичок с трибуны распинался о рекордных урожаях, невиданных масштабах чего-то такого, что я не расслышала, новаторстве и любви к кормилице земле-матушке. Его уже час как никто не слушал, ближайшие к выходу ряды поредели. «Ряды поредели» — нужно записать, а то забуду, вставлю потом эту фразу в статью про культивацию.
Нервно грызу карандаш. Сбежать незаметно не получается, а Серёжа уже полчаса ждёт меня на улице. Трижды звонил утром, два раза перед семинаром и это не считая вечерних звонков. Вроде бы как звонит, уточнить, ничего ли я не забыла, точно ли поеду, а потом начинает ванильную сиропщину про то, как соскучился, и день без моего голоса — не день.
В зале тоскливо и жарко. Воспалился вросший волос. Черт подери эту работу, когда же в десикации подсолнечника я стала разбираться лучше, чем в депиляции подмышек? Словно живу не своей жизнью. Привыкла быть самой красивой на этих сборищах зануд и даже свыклась, что ко мне приковано больше внимания, чем ко всем этим академикам, но я чертовски устала. Хорошо, что сегодня пятница, а ещё лучше, что не придется тащиться на автостанцию и трястись три часа в пыльном Икарусе.
Скудные аплодисменты проводили старичка. Долой приличия, нужно ретироваться, пока не вышел новый оратор.
— Простите, пожалуйста, извините, — наклонившись, шепчу толстяку, перегородившему путь, — мне нужно как-нибудь пройти мимо вас.
Толстяк плямкает и втягивает живот, от чего проход между рядами не становится шире. Упираюсь попой в спинку впереди стоящего кресла, протискиваюсь, чуть ли не взбираюсь на его колени, последний рывок, и с ноги слетает кроссовок, шумно падает на пол по ту сторону толстяка. Все в зале внимательно наблюдают за моей попыткой бегства. Лучший вид открывается с трибуны на сцене, где очередной болтун приготовился толкать речь. На моем лице, раскрасневшемся, как маки, появляется умоляющая гримаса. Толстяк наклоняется, кряхтит, потеет, шарит рукой в проходе, нащупывает кроссовок.
— Держи, Золушка, и больше не теряй, — острит толстячок, кто-то хихикнул.
— Спасибо, извините, ради Бога, — сгорая от стыда, раскланиваюсь по сторонам и пячусь к выходу.
Наконец-то, долгожданная свобода. Серёжина машина стоит в тени огромного дуба, самого его нигде не видно. Кладу сумку на багажник, ищу в ней телефон, нахожу, только касаюсь экрана, чувствую на себе пристальный взгляд.
— Не ставь сумку на багажник. Никогда. Понятно? Краску царапаешь, — в голосе чувствуется раздражение.
— Прости, Серёжа, больше не буду, — отвечаю без тени раскаяния и медленно, демонстративно тяну сумку по блестящей поверхности. Как назло, ни единой царапинки.
— Садись, — сурово приказывает он и кивает головой на машину. На этот раз я сама открываю себе дверь. Он запускает мотор, открывает окна, включает кондиционер, с воздуховода тянет теплом с тяжелым запахом плесени.
— Трудный день был?
— Неделя, — фыркает Сергей.
— Понимаю, у меня тоже, — говорю и кладу ладонь на его руку, Серёжа едва заметно улыбается, но на меня не смотрит, — мир? — протягиваю ему скрюченный мизинец, как это делают дети, он цепляется за мой палец таким же скрюченным мизинцем, тянет руку к губам и целует.
— Ну вот, так то лучше. Такой ты мне больше нравишься. Рассказывай, что там приключилось?
В ответ он пожимает плечами.
— Наверное, что-то очень секретное?
Он кивает.
— Но ты же понимаешь, я журналист, а это значит, что всё тайное станет явным.
— Прямо-таки всё?
— Всё-всё, даже не сомневайся. Рассказывай.
Мы остановились на светофоре. Вены на Серёжином лбу надулись и запульсировали, ноздри расширились, потянули со свистом воздух, он тяжело сглотнул и спросил низким голосом:
— Алёна, что между нами происходит?
— Ну, мы в первую очередь друзья, — отвечаю несколько смущенно. Никак не ожидала такого вопроса.
— То есть я для тебя просто друг?
— Перестань. Я такого не говорила.
— Нет, ты сказала: «мы друзья», — повышает тон Серёжа.
— Не цепляйся к словам. Я сказала, что в первую очередь мы друзья.
— А во второю очередь кто мы?
— Это уже зависит от тебя. Чего бы ты хотел?
Он приподнял брови, на лице смешалось возмущение и удивление.
— Хм, сколько времени мы знакомы, столько я знал ответ на этот вопрос, а вот сейчас не знаю. То есть знаю, но как это сказать, не знаю, понимаешь? Разве с тобой такого не случалось?
— Нет, я всегда знаю, чего хочу и как это сказать.
— Вот и ответь.
— Я точно знаю, что хочу прекратить этот совершенно дурацкий и пустой разговор. Разве тебе со мной плохо?
— Мне с тобой очень хорошо.