Он обернулся, и взгляд его был таким тяжёлым, что Ая опустила глаза.
— Это ты меня любишь? Или, может, его? — махнул он в сторону напарника. — Или того, кто убил мальчишку? А, может, тебе нравится тот, который сейчас беседует с твоим братом?
— Брата не трогайте, — тихо сказала Ая. — Ненависть никогда никого не доводила до добра.
— Так для чего вы явились сюда?
— Это всё вседозволенность, — так же тихо сказала Ая. — И безнаказанность.
— Ну, наконец-то, сеньора! Удивительная штука понимание, не правда ли?
Тот, который сидел за столом, подхватился и принялся мерить шагами комнату.
Правда, глядя на него, молча согласилась Ая, и непонимание — тоже штука удивительная, по крайней мере, пока ты беззащитен.
— Глупость, всё глупость, — шагая, продолжал тем временем человек. — Лететь куда-то за миллионы миль и всё для того, чтобы обнаружить там варваров, не понимающих не то, что правил твоей игры, а не понимающих вообще ни черта. Зачем?!
— Возможно, для того, чтобы хоть кто-нибудь хоть что-нибудь понял, — сказала Ая.
— Понял?! — возмутился человек. — Да никому из вас и в голову не пришло, что размахивать своими возможностями среди нас это всё равно, что размахивать кирпичом над нашими головами! Миссионеры хреновы, не здесь надо стяжать прозрение, не в наших джунглях Борнео, а друг с другом! Чёрт бы вас всех побрал…
Какое миссионерство, подумала Ая, это варварство, самое настоящее варварство. И в этот момент висящая над столом лампа погасла.
.
73. 2331 год. Пилот
Зал был самым большим в бункере, и в нём суетилась целая куча народу. Пилот был пристёгнут к стене, как пойманный лилипутами Гулливер, и мир его плавился, качался и плыл.
— Мммммм… — мычал он, не желая ни слушать, ни говорить.
То, что должно было бы стать песней, уводящей в неиспробованное, всё ещё упрямо колыхало его в настоящем. Он мелко дрожал, совсем не в такт наплывающим на него волнам, и точно так же мелко дрожал мешающий ему дышать генератор.
Образы, возникавшие у него в мозгу, были рваными и непонятными: фиолетовое бездонное небо и люди, люди, люди…
— О, чёрт! — говорили они. — Какой он горячий!
— Боже, боже! — говорили они. — Да что же это такое?..
— Мммм… — мычал он в ответ, и небо, раскинувшееся у него внутри, всё больше и больше темнело.
А потом бред его стал густо-чёрным, и в нём рывком проступили звёзды.
Прежде всего пилот был пилотом — не только поэтом и математиком, но и частью своего корабля. Бездна, в которой он вынырнул, была чудесна — красива и необъятна, но дышать в ней по-прежнему было нельзя. Он сжался, чтобы не закипеть, огляделся в поисках сверкающей нити звездолёта, и тот вспух, нахлынул и поглотил его вовнутрь.
Песни всегда рождались в любви. И песни, смещающие пространство, тоже.
Бесчисленное количество раз гимны его носили его по бескрайним полям вселенной, и ни разу ему не было ни грустно, ни одиноко, потому что те, кто любил его, всегда были рядом.
До сих пор.
Что что-то пошло не так, он понял по тому, что настоящее у него внутри приобрело непривычную горечь.
— Мммм! — снова замычал он, чувствуя странное, и оглянулся назад.
Никому не нужный мёртвый десятый безымянный потомок роя Хоффолла по-прежнему лежал на полу челнока с раскинутыми руками. Рубашка на его груди ссохлась и покоробилась.
Пилот дотянулся до него, бережно перенёс на корабль и долго качал в своих огромных руках, возвращая к жизни.
— Что это было? — спросил его маленький морф, всё ещё не открывая глаз.
— Первая смерть, — просто сказал пилот. — Мне показалось, что я будил тебя целую вечность.
— Я устал, — сказал морф.
— Ты проделал большой путь, — согласился пилот. — Расскажи, как ты умер.
Мальчик долго молчал, словно не желая ничего вспоминать, а пилот терпеливо ждал, по-прежнему прижимая его к почти остывшей груди.
— Они ждали меня на выходе, — наконец прошептал морф. — И у них было много этих гадких вещей, одни из которых забирали возможности, а другие — будущее.
Он открыл глаза и ещё долго лежал молча, глядя на то, как свешиваются над головой пилота кедровые лапы, после чего сглотнул и заговорил снова:
— Я их не видел. Я вообще ничего не видел. Я шагнул к вам, а пространство оказалось неподатливым и вошло мне в сердце страшной металлической штукой.
— Ты боялся?
— Нет, — покачал головой мальчик. — Сначала я не успел, а потом мне было всё равно.