Но не только завоевателей раздражало героическое сопротивление Парижа в то время, как «пруссаки были везде». После 46 дней осады и 37 дней бомбардировки пал Страсбург: «его стены были проломаны, памятники прошлого разбиты почти двумястами тысячами снарядов»; дважды взят немцами Орлеан; они были в Руане, Дижоне, Дьеппе, Мансе. «Фальсбург открыл свои ворота только на двенадцатой неделе яростного сопротивления»; сдались Верден, Суассон, Туль, взорвана цитадель Лаона… «Казалось, вся Франция горит и рушится под неистовой канонадой». В эти дни Делаэрш, «как и вся старая консервативная буржуазия», стоявшая «за плебисцит», желал только капитуляции Парижа: «скоро не останется ни сил, ни денег, надо сдаваться…». Весной 1870 года — участие в плебисците, который по мысли Наполеона III должен был восстановить в стране пошатнувшийся престиж императора; осенью — готовность к сговору с врагами. В образе провинциального промышленника, написанном в строго реалистической манере, без малейшего сатирического заострения, Золя раскрыл чудовищную логику падения космополитической буржуазии, нашедшей точки соприкосновения с захватчиками, отказывающейся в интересах капитала от таких понятий, как честь родины, ее национальные интересы, ее будущее. Делаэрш был из тех, в ком «поднималась глухая злоба против Парижа, который упорствовал в своем сопротивлении».
Как вершину трагедии Франции, преданной обанкротившимися правителями, измученной под властью прогнившего режима, показал Золя осаду Парижа. В этой трагедии открылось величие духа народа, не желавшего примириться с оккупацией, видевшего в сопротивлении необходимое условие существования Франции, вопреки намерениям Тьера и «людей, захвативших власть после 4 сентября», — реакционного Национального собрания.
Огромный и прекрасный дар эпического художника позволил Золя воссоздать в полном историческом масштабе образ непокоренного Парижа — образ целостный, монументальный, в котором целью писателя было обобщение, а не индивидуализация отдельных судеб.
«Чем дольше продолжалось сопротивление Парижа, тем требовательнее и суровее становились оккупационные войска»; однако к бомбардировке жилых кварталов Парижа приступили лишь в январе, через четыре месяца после начала осады. В этой медлительности пруссаков хотели видеть «чувство человечности», а она «была вызвана только трудностями установки орудий».
Париж, «оправившись от ужаса первых дней, и под бомбами снова с героическим упрямством принялся жить». Страницы «Разгрома» запечатлели жизнь осажденного города, «отрезанного от всего мира»: патриотизм гражданского населения; неугасимую надежду на изгнание врага, сохранявшуюся в массе людей, «бредивших от голода и мук»; жестокие лишения, выпавшие на долю парижан. «О, эти мучительные очереди в дни осады» в городе, где съедены лошади, собаки и платят бешеные деньги за крыс… «Бесконечные убийственные очереди» за «установленной нормой» в триста граммов темного липкого хлеба из риса и овса. «Бедные женщины, которые тряслись от холода под проливным дождем, увязая в ледяной грязи, героическая нищета великого города, не желавшего сдаться» и вопреки всему стремившегося к победе. В «пушки, отлитые по подписке», Париж «вложил всю свою душу». И когда армия, обессилев, чувствуя приближение конца, склонялась к миру на любых условиях, парижане все еще хотели «произвести общую вылазку…. всем вместе, с женщинами и даже детьми, броситься на пруссаков разлившейся рекой, которая все опрокинет и унесет». Узнав 29 января о переговорах Жюля Фавра с Бисмарком по поводу трехнедельного перемирия и о предстоящей безоговорочной капитуляции Франции, «остолбенев от правды, которую ему наконец открыли, угрюмый Париж уступил». Однако и в это время, когда одни впали в полную праздность и после долгих лишений предавались чревоугодию в своей тюрьме (у ворот по-прежнему стояли немцы), другие не смирились.
Воссоздавая картину величайшего напряжения общенародных сил, действующих, казалось бы, согласно, Золя однако почувствовал душу второй Франции, увидел пробуждение инициативы народа.
26 февраля толпы мужчин и женщин тащили по бульвару Батиньоль пушки—170 орудий без запряжек, захваченных на площади Ваграм, «чтобы Национальное собрание не выдало их пруссакам». Орудия на руках подняли, на веревках дотянули до самой вершины Монмартра, спасая от правительства, которое не пожелало «уберечь великий героический город от небывалого позора», предательски согласившись на вступление немцев 1 марта в Париж. Торжественная церемония была испорчена, и пруссакам пришлось удовольствоваться гем, что они заняли всего на один день квартал Елисейских полей. «Когда победители, точно испуганное стадо, теснились за городскими заставами», Париж «словно вымер, окутанный черным крепом скорби».