Было бы весьма наивно рассматривать «Тараса Бульбу» как историческую повесть в духе, например, Вальтера Скотта или в духе «Капитанской дочки», то есть как произведение, имеющее в виду раскрыть и показать подлинную, документированную картину исторического бытия людей данной определенной эпохи (ср. даже у Загоскина: «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году»!).
Хотя Гоголь довольно широко использовал в «Тарасе Бульбе» источники и хотя он усердно и всерьез занимался историей, в своей прозаической поэме он видел историю через песню своих современников-украинцев. Он выступал здесь скорее ориентируясь на фольклор, чем на точные памятники прошлого. Примечательно в этом смысле и то, насколько и самую науку истории Гоголь стремился пронизать фольклорным духом — и именно в применении к истории Украины. Поэтому-то нимало не парадоксальны позднейшие признания Гоголя об отсутствии у него интереса к прошлому, к истории.
В «Авторской исповеди» он писал: «У меня не было влеченья к прошедшему. Предмет мой была современность и жизнь в ее нынешнем быту, может быть, оттого, что ум мой был всегда наклонен к существенности и к пользе, более осязательной. Чем далее, тем более усиливалось во мне желанье быть писателем современным». И ведь это говорится, несмотря на профессиональные занятия историей в течение нескольких лет, несмотря на «Альфреда», на «Выбритый ус», несмотря на двукратную творческую работу над «Тарасом Бульбой». И все же у нас нет оснований сомневаться в правдивости этого свидетельства (а зачем было бы Гоголю стилизовать себя в данном направлении? Идеологические задания «Исповеди» вовсе не выигрывали от этого). И в самом деле: из исторических трудов Гоголя ничего не вышло, хотя, как это доказала советская наука, Гоголь обладал и достаточными знаниями и отдал этим трудам множество времени и усердия; «Выбритый ус» был отвергнут и уничтожен самим автором (анекдот о заснувшем Жуковском не может быть принимаем всерьез); «Альфред» — не окончен; ранние подражательные исторические опыты так и остались лишь набросками. Ничего не выходило у великого Гоголя с творчеством в сфере истории, и этот профессор истории собственно исторических вещей не оставил нам, кроме двух очерков в «Арабесках» — более философического, чем исторического характера.
И «Тарас Бульба» не противоречит этому. В нем столь же мало историзма, сколь в «Песне о купце Калашникове», сколь и в фольклоре, обосновывающем и поэму Лермонтова.
Сам Гоголь уяснил свое отношение к исторической теме в письме к Н. М. Языкову от 2 января 1845 года: «… побуждающие силы пробуждаются в человеке не иначе, как от соприкосновенья с живыми, текущими, настоящими современными обстоятельствами, его обстанавливающими и окружающими… Любви к прошедшему не получишь, как ни помогает поэту воображенье. Любовь возгорается к тому, что видишь, и, стало быть, к предстоящему; прошедшее же и отдаленное возлюбляется по мере его надобности и потребности в настоящем».
Но ведь Гоголь любит именно запорожцев «увы, прошедших» времен, а видит вокруг себя Иванов Никифоровичей и Иванов Ивановичей, совсем не достойных любви! Да, конечно; а все же Гоголь верно объясняет здесь сам себя. Запорожцы прошлого, или, вернее, запорожцы песни, идеала, утопии, милы ему потому, что они надобны и потребны в настоящем. Не достойна уважения жизнь современных людей, а все же Гоголь любит именно их, недостойных, и пишет для них, для того чтобы они стали достойны уважения. Ведь это именно он подхватил и сделал лозунгом, тезисом формулу Щепкина: полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит.
Если бы «Тарас Бульба» был повестью исторической в обычном и уже в 1830-е годы традиционном смысле, — в нем изображались бы подлинно исторические факты, исторические лица и т. д. — как это было у Вальтера Скотта, или у Загоскина, или у Виньи, или же в «Капитанской дочке». Всего этого нет и в помине в «Тарасе Бульбе», особенно в первой редакции. Действие повести протекает в старину, когда именно — неизвестно. Ни одного определенного исторического факта в ней нет, даже осада Дубно соотнесена в повести не с историей, а с легендой, причем ничего в повести, кроме названия города, не связано прямо даже с этой легендой. Во второй редакции повести есть развернутое описание Сечи, как бы дающее исторический очерк; в первой редакции нет и этого очерка. Впрочем, сам этот очерк более дает гоголевскую утопию, чем изображение Сечи даже такою, какою ее знал по источникам Гоголь.
Исследователи, искавшие исторические источники «Тараса Бульбы», могли указать почти исключительно ряд, так сказать, художественных красок, ряд бытовых черт, почерпнутых Гоголем из «Истории Руссов» и др. источников; фактов же никаких Гоголь из источников не брал. Да и «История Руссов» оказала на Гоголя воздействие более как художественное произведение, чем своими сведениями, как это уже указывалось в нашей науке.
Гоголь явно не ставил своей задачей в «Тарасе Бульбе» рассказывать об истории; иначе он не заполнил бы всей повести только вымыслом — хоть и на условно-историческом фоне; иначе он не спутал бы столь явно хронологические вехи в повести — как в первой, так и во второй редакции.
Как известно и как это неоднократно указывалось исследователями и комментаторами повести, Гоголь относит ее действие и к XV и к XVI веку, а имена, в ней упомянутые, относятся к XVII веку (Ник. Потоцкий, Остраница), как и другие детали. Итак, три века — читатель может выбирать любой. А ведь Гоголь был серьезным историком Украины и не мог не видеть этих «анахронизмов» своего произведения, над которым он работал много и упорно; и ведь он не снял эти «анахронизмы» и при переработке повести! Это значит конечно, что Гоголь и не собирался воссоздавать картину исторического XV, или XVI, или XVII века, что он строил некий общий образ эпической, песенной, героической и идеальной казачьей вольницы, условно относя его к неопределенному прошлому, причем неопределенность этого прошлого входила в его художественный и, стало быть, идейный замысел.[29] И Остраница поэтому не дан как реальное историческое лицо; он мелькнул в повести-поэме как эпическое имя, как отголосок героических песен; это Остраница дум, а не Остраница истории.
Не все ли равно, когда происходит действие «Тараса Бульбы» — в XV или XVII веке? Оно происходит в идеале, творимом поэтом XIX века, века Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Такие люди, как Тарас, Остап и другие, — были некогда, стало быть, они могут быть, а значит, и до́лжно, чтоб они были, и для Гоголя важно именно последнее. Поэтому его повесть не столько исторична, сколько утопична. Действительно, «любви к прошедшему», «влечения к прошедшему» в «Тарасе Бульбе» нет.
Как повесть, лишь иллюзорно историческая, «Тарас Бульба» стоит на переломе между романтической манерой и «натуральной школой». Именно романтикам было свойственно увлечение историческими, романами, повестями, поэмами, драмами, — но именно романтическая система мысли приводила к иллюзорности, фиктивности, декоративности исторического «колорита». Декоративен и иллюзорен этот колорит и у Гоголя. Но у него — иначе, чем у настоящих романтиков. В. Гюго сам сказал о своем «Соборе Парижской богоматери»: «Le livre n’a aucune prétention historique, si ce n’est peut-être de peindre avec quelque science et quelque conscience, mais uniquement par aperçus et échappées, l’état des moeurs, des croyances, des lois, des arts, de la civilisation enfin au XV siècle. Au reste ce n’est pas là ce qui importe dans le livre. S’il a un mérite, c’est d’être une oeuvre d’imagination, de caprice, de fantaisie».[30]
У Гоголя могучее видение могучего мира героев-запорожцев — не дело воображения, каприза, фантазии поэта, а назидательное поучение современности, принципиально обоснованное изображение нормы человеческого духа, притом нормы, объективно достижимой и доказуемой фольклором, из коего она, в сущности, и извлечена.
У Вальтера Скотта и его учеников иллюзорность историзма выражалась прежде всего в том, что герои, одетые в старинные костюмы, живущие в бытовых и даже социальных условиях, не сходных с современными автору, тем не менее чувствовали, думали, действовали совершенно так, как люди, современные автору; герои психологически и по типу своих действий приравнивались к читателям. У Гоголя совсем наоборот: герои призваны противостать всем складом своих характеров, действий, страстей современникам — Иванам, гибнущим в тине из-за «гусака»; эта противопоставленность современности, если угодно — патетическая экзотика героев «Тарасы Бульбы», могучих, ярких и красивых и в благе и в зле, даже в страстях, даже в варварстве века, даже в преступлении (Андрий), и составляет идейную основу «Тараса Бульбы».
29
Даже Нестор Котляревский (в книге «Гоголь», 1915) говорил о том, что «Тарас Бульба» «остается романтической грезой, а не живой повестью о былом».
30
«Эта книга не имеет никаких претензий на историчность — разве только в том отношении, чтобы нарисовать, с известной осведомленностью и добросовестностью, но только исключительно попутно, беглыми очерками, состояние нравов, верований, законов, искусств, в общем — цивилизации XV века. В конце концов, главное в книге не в этом. Если у нее и есть какое-то достоинство, оно в том, что это — создание воображения, причуды, фантазии»