Я старался не прислушиваться к отчаянным крикам обреченной команды. «Ну и жарища», — подумал я. А вслух произнес:
— То есть, ты хочешь сказать, должна быть драматическая завязка?
— Ну да! Вот захотел ты поймать лягушку. Не из тех больших, которых ловят острогой, чтобы есть. Следишь за мной? Малюсенькую такую, пятнистую к примеру. Многие поддевают их на крючок за верхнюю губу и за нижнюю тоже. Вроде никакой разницы?
«Только не для лягушек», — подумал я.
— Нет уж, есть, да еще какая! — Старик снова сплюнул, едва не попав в чайку, которая с криком метнулась прочь. — Ей же и не крикнуть от боли, да еще под водой, если ты проткнешь ее мухоловку? А ну как у ней насморк? Так-то! Ей же надо ртом дышать, так ведь? А ей обе губы крючком прихватили, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Некоторые ничего не соображают. Я как-то видел в Соноре,[17] как одному парню голову отрубили мачете. В салуне дело было. Их там кантинами называют.
— Мне казалось, мы сидим на этом пирсе, — сказал я.
Он не слышал меня.
— Напрочь отрубили. Голова подпрыгнула на полу, усеянном опилками, и три раза перевернулась, разбрызгивая кровь во все стороны. Страшнее ничего не видел. А ведь тело-то уже не могло думать, так ведь? Мозгов-то ведь нет.
— Есть люди, у которых мозгов отродясь не бывает, — мягко напомнил я ему, продолжая размышлять над тем, как мне начать эту статью.
— А вот пугаться могло. И напугалось так, что мама не горюй! Ведь страх-то не в голове, а где-то там, за пряжкой на ремне. И вот это тело выскочило из кантины и побежало по улице. А до другой кантины всего-то полквартала, не больше. Ты, может, думаешь, что тело понимает, что у него нет головы? Да поняло бы, если б задумалось. Только оно не задумывалось. Дело в том, видишь ли, что оно только что получило деньги и хотело потратить их, прежде чем помрет. Я последовал за ним. Оно подкатилось к стойке и говорит: «Плесни-ка мне самого лучшего пойла, что у тебя есть в этой твоей дыре». Говорить оно, понятно, не могло, рта-то нет, но по выражению пуговиц на рубашке было ясно, что ему нужно.
Легкий ветерок сыпнул на мой блокнот песком. Я чихнул.
— Бармен сразу смекнул, что к чему, и налил ему выпить. Ну тут и началось! Прям такое, чего я еще не видал! Тело взяло стакан, чтобы как бы выпить, следишь? И чуть было не запрокинуло его, но тут сообразило, что рта-то у него нет. Я подвалил к нему и говорю: «Слышь ты, болван, да ведь у тебя рта нет. Вали-ка ты со стаканом туда, где рот-то свой оставил». А оно меня не слышит — ушей-то нет.
— Понятно, — сказал я.
Я уже утратил к рассказу всякий интерес и теперь думал о другом — куда подевалась девушка, за которой я следил? Она снимала с себя купальник за креозотовым деревом, там, слева. С такой бы девушкой, размышлял я…
— Посоли ее, — сказал мне старик. — Но на подоконник не клади, даже если никакого доктора не увидишь. А я сказал, что эта голова сожрала все опилки, до каких только могла дотянуться. Да языком, понял?
— Конечно, — солгал я.
— И что это тело сделало? Вылило стакан в карман своей рубашки, а потом рухнуло как подкошенное. Я тебе зачем все это рассказываю? На такую наживку любая рыба клюнет. Да что там рыба, лягушка завопит так, что ты на нее «Ридерз дайджест» подцепишь.
День уже подходил к концу. Глядя на темнеющее небо, я различил буквы: ОТКУДА У МЕНЯ ТРИ ПОЧТОВЫХ ИНДЕКСА. Чернильно-черные на затянутом тучами небе.
— Но ведь это было не в Мексике, — сказал я старику. — А в Чикаго.
Он ткнул в меня указательным пальцем:
— А один из твоих индексов не начинается с шесть-ноль-шесть?
Я покачал головой:
— Пузырек в этом твоем приборе не мог тебе такого сообщить.
— Тоже мне, шутник, — наставительно произнес он. — Я, пожалуй, пока подкреплюсь. Съем пару «Генов».
Я думал, он добавит хлеба с майонезом. Но он не стал.
— А ты не тряс вот так головой, примерно страницу назад?
— Вроде нет, — ответил я.
— Ну, видать, это была настоящая змея. Выпей-ка лучше еще.
— Послушай, я собирался рассказать тебе о своих индексах — откуда у меня взялся «Свит один-ноль-три» на озере Цюрих, штат Иллинойс. Но твой треп заинтересовал меня. По-твоему, между редактором и усатой рыбой много общего. Сдается мне, ты не прав, потому как от редактора можно ждать хоть шерсти клок, а у рыбы даже чешуи нет. Как разрешишь такое противоречие?
— Сколько Ли платит тебе за это?
— Ладно, признаю свою ошибку. Мои индексы, хотел я сказать, шестьдесят тысяч десять, шестьдесят тысяч одиннадцать и шестьдесят тысяч сорок семь. Общая сумма — сто восемьдесят тысяч шестьдесят восемь.
— А если перемножить?
— Мой калькулятор не сможет показать такое большое число. Придется через логарифмы.
— Говорил же я твоей матери: с пацаном что-то не то. А как насчет кубического корня?
— Шестьдесят тысяч двадцать два и две трети вроде бы.
— Думаешь, тебе можно писать на такой индекс?
— Почему бы и нет?
— Еще бы тебе знать почему. А как насчет среднего?
— Да пусть пишут и на среднее.
— Я всегда говорил, что ты со странностями.
— Не так чтобы очень. Видишь ли, сами числа большие, но отличаются не слишком, а в таких случаях…
— Насколько большие? Напиши мне их тут.
Я послюнил указательный палец (противный вкус тут же напомнил мне о гусенице, которую я недавно насаживал на крючок) и написал эти числа на просоленных досках пирса: 60010, 60011, 60047.
— Не такие уж и большие. — Старик указал на небо, по которому сновали чайки. — Посмотри-ка на тех троих. Наверное, в полумиле отсюда. Размах крыльев — футов шесть. Вот это в самом деле много. Это то, что я называю большое число. Тебе, может, так не кажется. Может, ты видел и побольше в Швейцарии, но, по мне, и эти велики.
— Шестьдесят тысяч сорок семь — это не в Швейцарии, а на озере Цюрих.
— Довольно близко.
— Видишь ли, в Соединенных Штатах теперь уже не так часто пользуются почтой.
— Куда же тогда наклеивают марки? — поинтересовался старик.
— Не путай меня, дед. Посылать письма — это, наверно, слишком просто. На каждом углу висят почтовые ящики, всюду почтовые отделения и так далее.
— Которые почему-то всегда закрыты, — сказал дед и задумчиво почесал лодыжку своей деревянной ноги.
— Наверное, в этом причина. Наша почта в Барринггоне открывается в девять сорок пять и закрывается в четыре тридцать, а в субботу в полдень. Естественно, она закрыта все воскресенье и по всем мыслимым и немыслимым праздникам.
— Так усатую рыбу не поймаешь!
— Знаю. Потому и ждал до этой страницы.
— Там, в Швейцарии?..
— Почтовое отделение. Оно открыто дольше, и один парень там дал мне ключ от входной двери и ключ от «Свит сто три».
— То есть от ящика, так, что ли, мой мальчик?
— Да, но надо написать слово «Свит», такова традиция. Пиши мне по адресу: дом восемьсот тридцать, Уэст-Мейн, Свит сто три. Или присылай посылки заказные, «фед-эксом»…
— Это одна из тех огромных книг, которые ты всегда читаешь?
— Да вроде того. Но дальше еще хуже, честное слово. Какое-то время назад один редактор в Англии сказал мне, что собирается отправить мне на проверку рукопись международной экстренной почтой. Она должна была попасть ко мне в руки через шесть часов. Неделю спустя я получил открытку от экстренной почты, в которой говорилось, что они не работают с этим районом и я могу забрать свою посылку в их главном офисе на Двести семьдесят шестой улице. Я живу к северо-западу от Чикаго. Этот адрес — далеко на юге.
— Как далеко?
— В Кентукки. А вот «фед-экс» и заказная доставляют бандероли на «Свит сто три».
— Ты мог бы попросить их, чтобы тебе и домой доставили, мой мальчик. По тому индексу, который ты упомянул.
— Пробовал. Они оставляли бандероли в соседнем доме, в соседнем квартале и целую кучу их — через улицу.
— Понимаю.
— Но это не все. Я тебе еще не все рассказал. Их никогда не доставляли мне. Бандероли оставляли в машине на дороге, которая ведет к моему дому. Полдюжины свадебных подарков оставили в гараже, и лишь случайно мы нашли их до свадьбы. Конверт с чеками на десять тысяч долларов был оставлен на крыльце под дождем.