Сумерки — лиловые, с серыми проблесками слез дождя, ненастоящего дождя, выдуманного, как и все, что за окнами Беспечальности, дымчатого, бестелесно прозрачного и призрачного, выплаканного слезами гор замка на обратной стороне сущего. Сумерки, сумерки, вечные сумерки, и нечему светить — небо застыло в вечном угасании, да и не небо это вовсе, а все тот же мираж, что и стены, и скалы за окном, и тучи, растрепывающие в дождь края о вершины гор… …серое, лиловое, перламутровое, сиреневое — и нет серебра, больше нет серебра! Из-за плеча неверного, назвавшегося братом, следить за тем, как идет игра, как ступень за ступенью строится лестница, скользкая лестница, чьи ступени покрыты кровью забывших, отрекшихся, предавших; видеть, как сплетается вязь неизбежности, как в три нити вышивается узор. Раньше ли, позже ли откроется дверь? Погибнут ли потомки проклятых лжецов, ненавистных похитителей, распахнув для меня врата — или чаша моя наполнится постепенно, позволив шагнуть вперед, навстречу тому, что должно умереть? Чаша моя — сияющая сфера — неполна, а неверный, зовущий братом, говорящий от моего имени, притворяющийся мной, держит в руках все нити, не позволяя мне коснуться того, что мое по праву. Думал ли он обмануть меня, думал ли, что я наивен и глуп? Слепота в глазах его, неприступная стена ограждает разум его, а улыбкам и обещаниям я давно не верю, хоть и притворяюсь.
— Наше, — говорит он, но я не верю. Не наше — его. Его игра, его куклы, и нет в руке моей нитей, позволяющих управлять ими.
— Мы, — говорит он, но я не верю. Не мы — он и я. Мое и его. Его замыслы, его планы, его уклончивое молчание — и то, что творят его рабы; то, что я могу разглядеть лишь из-за плеча. Ненужное мне, нужное лишь ему. Давно ли я понял, что он лжет каждым словом, каждым обещанием?.. Может быть, вчера. Может быть, сразу. То, что создано мной, он хочет назвать своим — как уже назвали до него; имя мое и память обо мне хочет развеять прахом или наполнить новым смыслом, притворившись мной, став мной, откликнувшись на зов, обращенный ко мне — и присвоив отданное мне! В ложных видениях его тонул я, в щедрых посулах его тонул я, и в ласковых уговорах не было мне ни дна, ни опоры, и не было границ тому обману; захлебываясь, позволял я верить в то, что обманут — вслушиваясь, жадно вглядываясь, наблюдя за каждым жестом, за каждым движением губ. Ловил я — тень усмешки, отблеск презрения, оттенок нетерпения; и все говорило: он солжет, он предаст, как предал меня мир. Как предало меня сердце мира, проклятый серебряный костер, некогда разожженный мной, то, во что я влил слишком много своей силы, слишком много себя самого. Столько, чтобы огню хватило жара разгореться самостоятельно, заполыхать заревом в половину неба, но не алчным, сжигающим, испепеляющим — теплым. Ласковым. Дарящим жизнь и вдохновение, силу воину и терпение мастеру, надежду любящим и утешение скорбящим. Серебряное пламя — и то забыло меня, предало, выбрало других. Выбрало смертных, злоумышляющих против меня, дерзких настолько, что и на меня, прародителя и творца их предков, они готовы восстать!.. Те, что кровь от крови моей, те, которых я одарил легко и щедро, ничего не требуя взамен, выбрали не меня, выбрали голос серебра — уже не моего серебра. Те, кого лживый друг Ингальд называл вернейшими из своих слуг, ныне грозят мне силой оружия, а за спиной их, согревая и оберегая, полыхает серебряное зарево. Только и брата-изменника моего они отвергли — так замкнулся круг предательств. Сизоглазый лжец вцепился в чашу, считает капли, копит крохи, а потом, одержимый жаждой силы, делает опрометчивый шаг, бросая под нож своих кукол? Пусть! Пусть пьет, пусть опьянеет и возомнит, что настал его час… Это не его час. Этот час — мой. Жажда и нетерпение лишили его обычной осторожности, он стоит ко мне спиной, поглощен лишь одним: пытается дотянуться до своих рабов, подчинить и заставить напоить его досыта, допьяна, до возможности завершить игру. Пусть стоит…
— Что с нами будет за кровопролитие в Храме? — спросил Араон.
— Надеюсь, вам будет стыдно, — сурово ответил молодой монах. Саннио улыбнулся, потом наклонился над котелком, проверяя, не закипела ли вода. Закипела. Он осторожно снял его с огня, сыпанул горсть сухих трав, прикрыл крышкой, преграждая путь ароматному пару. Противники, оказавшиеся соратниками, дружно повели носами, раненый принц выразительно облизнулся. Молодой человек покосился на своих приятелей, которые тоже подсели поближе к небольшому костерку. Оба мирно уписывали похлебку, сваренную из общих запасов. Им всем в очередной раз несказанно повезло. Драка в Храме не вызвала гнева богов и не привлекла внимания служителей. Подумаешь, вошли трое, потом еще трое, вышли — шестеро, один ранен. Какие мелочи, и не такое бывает… Паломников вокруг было не так уж и много. Большинство предпочло заночевать в храмовой гостинице. Стоя, Саннио видел не больше десятка костров, возле которых хлопотали слуги или сами паломники, достаточно богатые, чтобы позволить себе полную независимость от трактиров и постоялых дворов. Это радовало: чем меньше свидетелей весьма нетриумфального возвращения, тем меньше вероятность быть выгнанными с Церковных земель за богохульные деяния.
— Простите, а то, что вы сделали… — спросил Андреас у брата Жана. — Это надолго?
— Что именно? — удивился монах.
— Я видел в темноте Храма, и сейчас вижу почти как днем.
— Действительно! — до Саннио только сейчас дошло, что середина ночи кажется ему необычно светлой, скорее уж, похожей на пасмурный день. Брат Жан изумленно покачал головой, потом потер глаза и задумчиво обозрел окрестности.
— Я ничего подобного не имел в виду. Я хотел только остановить вашу драку, — признался он.
— Да вы чудотворец! — рассмеялась Ханна. — Как забавно вышло. Я даже не заметила, пока господин Ленье не спросил. А ведь должно быть темно, как в погребе!
— Надеюсь, никакого вреда вам от этого не будет, — Блюдущий хмурился, и Саннио его прекрасно понимал: хочешь сделать одно, а получается совсем другое, да еще и такое, последствия чего можно обнаружить только после того, как все сделано. — Признаться, я не знаю, что на меня нашло.
— Полагаю, что на вас нашло весьма верное суждение о том, что могло бы случиться, — проговорил Альдинг, ставя точку в сожалениях чудотворца. — Не можете ли вы рассказать, что вас всех сюда привело?
— А вас? — девица Эйма второй раз уже переплетала косу и убирала ее под сетку для волос. Коса, толщиной с предплечье Саннио, не собиралась оставаться в плену, и никакие шпильки ее не укрощали.
— Госпожа Эйма, не знаю, учили ли вас, что отвечать вопросом на вопрос невежливо. Позволю себе об этом напомнить, на всякий случай, — Альдинг едва ли не шипел разъяренной рысью. Девица, державшая в зубах шпильки, а на коленях рапиру, ему явно не нравилась. — Также позволю себе напомнить, что именно вы первой обнажили оружие в Храме. Лучше бы вам объяснить свое поведение.
— А то что? — невинные голубые глаза смерили сидевшего напротив Литто. — Господин барон Литто, вы тоже не образец вежливости.
— Довольно, — поднялся брат Жан. — Не ведите себя подобно детям. Вам всем уже достаточно лет, чтобы не устраивать глупых перебранок, когда мы оказались в подобном положении!
— Я хочу знать, чему обязан нашей встрече, — холодно сказал Альдинг. — Полагаю, я в своем праве.
— Я мог бы задать вам тот же вопрос, господин барон Литто, — у монаха тоже хватало ледяной язвительности. — Однако, поскольку именно мои спутники первыми взялись за оружие, нам и отвечать первыми. После нашего рассказа я хотел бы выслушать вас, после этого мы решим, что делать. Я не вижу причин скрывать от вас цель нашего пребывания на этих землях. У нас есть причины думать, что герцог Гоэллон решил совершить некое весьма опасное действие на основе неверного суждения. Мы хотели встретить его, дабы отговорить и предостеречь. В Храм мы поднялись, поскольку госпоже Эйма показалось разумным обследовать его. Сам я отвлекся на некоторое время и не уследил за тем, как мои спутники решили устроить потасовку. Собственно, я просто решил подойти к ручью за водой — мы устроили привал, — обезоруживающая открытая улыбка. — Теперь ваша очередь.
— Вы не объяснили, что за действие и каковы основания так думать, — покачал головой Литто. Брат Жан протянул кружку за настоявшимся травяным отваром, дождался, пока Саннио наполнил ее до краев, сел и… рассказал. Подробно, детально и весьма выразительно. Где-то на середине повествования младший Гоэллон от изумления едва не расплескал травяной чай себе на ноги. Господа соратники почти угадали, в чем дело, почти вычислили, что происходит, но попутно понавыдумали глупостей — и ухитрились же… Больше всех нафантазировал брат Жан, конечно — пришло же такое в голову! Вот с кем нужно познакомить дядю, чтобы перестал дразнить племянника за чрезмерно развитое воображение… …а дяде стоило бы сказать Фиору то же, что он сказал Саннио. Тогда девица Эйма не подняла бы переполох, который привел всех троих сюда, а мирно готовилась бы к свадьбе. Бедняга герцог Алларэ — сейчас, наверное, по стенкам бегает…