Данилыч приложил руку воронкой к уху и опять засуетился:
— Мух у нас, кхе, кхе!.. Несколько!..
— Да при чем тут муха?
— Явственно: не при чем. Альт, допустим, солит, а я, конечно, на низах. Как он сошел на «ре» нижнее, к, мне «фа» нужно, а муха на листу сидит. Допустив, темно, — я полагал — нота, и вдал соль-диэз с громом. Электричество, — верно, — погасло. Где ж тут справедливость?.. Епископ, конечно, ставит: пьяница; отец Лука из алтаря кулак точит и дьякон Пигрициев «дураком» октябрит. А муха — насекомое, она где хоть сядет! Вот!
— Это к делу не относящее, — недоумевающе бросила делегатка. — Муха, действительно, насекомое, а тут еркака.
— Кхе! Мух у нас в церкви несколько! Жужжат!
Матвей Причинилов почесал нос карандашом и тоскливо осмотрел слоноподобную октаву.
— Он, — (кивок на отца Луку, перебирающего пальцами на тощем чреве), — он стало быть работодатель?
— Он! А сетка неподходящая. Огород под капусту взрыли, вот тебе и седьмой разряд, а за кого купечество храм посещает, — тому 28! — Получай!
Октава загудела еще гуще.
— Надо то понимать, — для купца на тенора наплевать, купец в теноре не разбирается, ему октаву дай, чтобы мороз по шкуре. И 28! А главный доход от кого? За панихиду Секлетеев сколько отвалил? (Полный поворот к отцу Луке) 80 целковых!! Данилыч, верно?
— Кхе, кхе! Ето точно. На 100 человек готовили.
— А что Секлетеев говорил? За тебя, говорит, Варсонофий, — только и в церковь хожу. Я на Покров апостола рванул, — вот ремень лопнул, а Секлетеев меняг крест на крест. При всех! Украшение храма! Благолепие!
— Суесловишь, мытарь! — не выдержал работодатель. — Недостоин ты седьмого разряда. Дозвольте объявить граждане еркака. Поведение недоброхвальное: (они с ним, звонарем, ежедневно до положения и живут даже вместе по сией причине), дерзит и груби, шит, к старшим непочтителен, атеист…
— Лжесвидетельство!! Я — атеист?!! Да спросите весь приход!!
— Это к делу не относящее. Держитесь фактов.
Какие ж факты, когда они спьяну в чужую сетку лезут. На рождество пресвятые богородицы к «Достойно» звону не было. Он (указал на Дайилыча) в сторожке гармонью чинил; на погребении гражданина бухгалтера из Гуистатбюра товарища Крынкина трезвон поднял, как на пасхе; удары делает неровные и без благоговения. Не полагается ему Еысшей сетки! Пусть при храме пропитывается тем, что положено от союза. И на ухо туг!
Октава отложил на пальцах перечисленные дефекты звонаря, разжал длань и начал считать снова:
— Пьянство! Октаве нельзя, ежели не пить: в бас переходит и «петухи» бывают. «Си-бемоль» непьющему, — сдохни, — не взять..! Ноты я могу все, даже светские, а ежели раз муха села, то, допустим, я при чем? Насчет — атеист будто лжесвидетельство! И причащаюсь, и исповедуюсь, и говею. «Рече безумен в сердце своем: несть бог». А раз я безумен, то на это народный суд есть! Да-с! И все молящие за меня в церковь ходят. Да-с! Секлетеева спросите! А басы по седьмому! Где справедливость?
Данилыч прибавил:
— Кхе! Ето точно! Богатеющий! Епман!
От неслыханного расхода красноречия, Назаретский вдруг ослаб, ткнул перстом в кодекс на стене и в Маркса и сел, обтирая красным платком крупный пот.
Отец Лука тоже указал на декрет:
— Сетка! Не превозносись, Варсонофий! Навуходоносор возвеличился — и погиб!..
Еркака долго шепталась. Делегатка что-то ворчала. Наконец, Матвей Причинилов зачитал:
— Вот! «В виду как тов. Назаретский по квалификации приносит пользу производству в предприятии, привлекая частный капитал, повысить в 8 разряд. Тов. Тараканову просьбу оставить открытой по поводу глухоты до предъявления медицинского свидетельства от врача».
Назаретский пустил раскат грома, изображающий у него смех, натянул нос у самой бородки отца-Луки и зыкнул:
— Не прежнее время-то! Еркака!!
Работодатель сморщился, как будто намереваясь заплакать, и пошел к выходу. На пороге он обернулся и тыча кукиш в нос следовавшему за ним торжествующему врагу, библейски-грозно возопил:
— Будет тебе теперь муха!.. Я до Рабиса дойду! Будет!..
А Данилыч семенил сзади ликующего приятеля и подтверждал:
— Ето точно! Кхе-кхе! Посудились и буде… Доб- ром-то лучше… Кхе-кхе! Хе-е-е…
