Миранде не доводилось слышать пословицу «Хороший индеец — мертвый индеец», но ее мысли шли общепринятым путем, когда она мрачно отозвалась:
— Да, я замечала, что покойные мужья всегда хороши. Но правду иногда необходимо выносить на свет, и правда в том, что из этой девочки никогда не выйдет толку, если из нее не выколотить то, что в ней от ее отца. И я рада, что сказала именно то, что сказала.
— Полагаю, что так, — с иронией заметила Джейн, пребывавшая в состоянии, которое можно было бы назвать одним из ее ежегодных приливов смелости. — Но все равно, Миранда, это было бестактно и нехорошо с религиозной точки зрения.
Удар грома, потрясший дом как раз в этот момент, не так прогремел в ушах Миранды Сойер, как это замечание, с оглушительным раскатом обрушившееся на ее совесть.
Возможно все же, нет ничего плохого в том, что человек говорит только раз в году, но уж тогда говорит самое существенное.
Ребекка устало поднялась по черной лестнице, закрыла за собой дверь спальни и дрожащими пальцами сняла милое сердцу розовое платье. Дотянувшись до очередной из самых трудных пуговиц, расположенных между лопатками и талией, и расстегнув ее, она заботливо прикладывала к мокрым глазам свернутый в твердый комочек носовой платок, с тем чтобы ни одна капля соленой влаги не упала на наряд, обошедшийся ей так дорого. Она осторожно расправила лиф и юбку, разгладила пришитую к воротничку белую рюшечку и убрала платье в ящик комода, всхлипнув еще раз по поводу суровости жизни. Ее увядшая роза упала на пол. Ребекка взглянула на нее и подумала: «Совсем как мой счастливый день!» Ничто не могло бы яснее показать, каким именно ребенком была Ребекка, чем то, что девочка мгновенно постигла значение розы как символа и положила ее в ящик вместе с платьем, словно хороня весь этот эпизод своей жизни с его печальными воспоминаниями. Это было поэтическое чутье ребенка с зарождающимся в нем намеком на женское чувство.
Она заплела волосы в две привычные косы, сняла свои лучшие туфли (которые, к счастью для нее, остались не замеченными теткой), и все это время в душе ее росла и крепла решимость — решимость покинуть кирпичный дом и вернуться на родную ферму. Ее не встретят там с распростертыми объятиями — на это нечего было и надеяться, — но она будет помогать матери по хозяйству, а Ханну они пошлют к теткам в Риверборо. «Надеюсь, ей здесь понравится!» — подумала она в минутном приступе мстительного чувства. Она села у окна, пытаясь придумать что-то вроде плана действий и рассеянно следя, как над вершинами холмов играет молния, а струи дождя гонятся друг за другом вниз по громоотводу. И это день, который начинался так радостно! Был пурпурный рассвет, и она склонялась над подоконником, повторяя урок и думая о том, как прекрасен мир. И какое счастливое утро! Превращение голой и некрасивой классной комнаты в настоящий цветник, почетное право украсить рисунком классную доску, счастливая мысль скопировать с сигарной коробки аллегорическую фигуру Америки, пьянящая радостью минута, когда вся школа аплодировала ей, Ребекке Рэндл. А затем — какой чудесный день! Восторг за восторгом, начиная со слов Эммы-Джейн: «Ты просто загляденье!»
Она заново пережила в памяти все выступления учеников, особенно свой диалог с Эммой-Джейн. Удачная идея сделать закрытую зелеными ветками печь мшистым берегом, где сидела сельская девочка, пасущая свои стада, позволила Эмме-Джейн обрести чувство такой свободы, что она декламировала как никогда прежде. А какой щедростью с ее стороны было одолжить свое гранатовое кольцо городской девочке, ярко представив, как сверкнет оно, когда та сложит зонтик и приблизится к пораженной всем этим великолепием пастушке!
Возвращаясь домой, Ребекка думала, что тетя Миранда, вероятно, будет довольна таким успехом племянницы, приглашенной в кирпичный дом с далекой фермы, но теперь стало ясно, что нет никакой надежды угодить ей ни таким, ни любым иным способом. Итак, решено, завтра она едет в Мейплвуд в почтовом дилижансе мистера Кобба, а потом уж как-нибудь доберется домой от кузины Энн. Но тетки могут не позволить ей уехать. Очень хорошо, она потихоньку ускользнет прямо сейчас; быть может, удастся провести ночь у Коббов и уехать утром еще до завтрака.
К сожалению, Ребекка никогда долго не раздумывала, прежде чем начать действовать. Она надела свои самые старые платье, шляпу и жакет, увязала в узелок ночную рубашку, расческу и зубную щетку и осторожно выбросила его из окна. Ее комната была угловой, а окно располагалось на не слишком опасной высоте от земли, хотя даже если бы было иначе, это не смогло бы остановить ее в тот момент. Кто-то — вероятно, рабочие, влезавшие на крышу дома, чтобы чистить водосточные желоба, — оставил прибитую к стене планку, которая располагалась как раз на полпути от окна до крыши заднего крыльца. Ребекка слышала жужжание швейной машины в столовой и звук отбиваемого мяса в кухне и, зная таким образом о местонахождении обеих теток, выкарабкалась из окна, ухватилась за громоотвод, соскользнула на пришедшуюся так кстати планку, спрыгнула на крышу крыльца, воспользовалась решеткой, по которой вилась жимолость, вместо лестницы — и уже летела по дороге в грозу, прежде чем успела обдумать подробности своих дальнейших действий.
Мистер Джеримайя Кобб сидел в одиночестве за столом у кухонного окна и ужинал. «Мать», как он по привычке называл свою жену, ухаживала за больной соседкой. Миссис Кобб приходилась матерью только маленькому надгробию в церковном дворе, где покоилась «Сара-Энн, любимая дочь Джеримайи и Сары Кобб, скончавшаяся в возрасте семнадцати месяцев», но название «мать» было все же лучше, чем совсем ничего, и, по крайней мере, служило миссис Кобб напоминанием о вершине ее женского счастья.
Дождь лил не переставая, небеса были темны, хотя едва пробило пять часов. Оторвавшись на мгновение от чаепития и подняв глаза, старик увидел в открытую дверь вызывающую сострадание фигуру. Лицо Ребекки было таким распухшим от слез, выражало такое горе, что в первое мгновение мистер Кобб не узнал ее. Но затем, услышав ее голос: «К вам можно, мистер Кобб?», он воскликнул:
— Ну и ну! Да это же моя пассажирка! Заходи, заходи к старому дяде Джерри. Пережди у меня грозу. Ты же вымокла до нитки. Садись поближе к печке. Я развел огонь, хоть и было жарко: думал, что захочу что-нибудь горяченькое к ужину, а то как-то вроде грустно одному. Мать сидит сегодня с Сис Страут. Ну вот, давай повесим твою мокрую шляпу на гвоздь, жакет — на спинку стула, а сама повернись спиной к печке и высушись хорошенько.
Дядя Джерри никогда прежде не произносил так много слов подряд, но он заметил покрасневшие глаза девочки и распухшие от слез щеки, и его большое доброе сердце раскрылось навстречу ей в ее горе, совершенно независимо от причин, которые могли это горе вызвать.
Ребекка стояла неподвижно, пока дядя Джерри снова усаживался на свое место за столом, а затем, не в силах больше сдерживаться, воскликнула:
— О, мистер Кобб, я убежала из кирпичного дома и хочу назад, на ферму. Вы позволите мне остаться у вас на ночь и возьмете меня с собой в Мейплвуд в вашем дилижансе? У меня нет денег на дорогу, но я потом как-нибудь заработаю и верну долг.
— Хм, думаю, из-за денег мы с тобой не поссоримся, — сказал старик. — Мы же давно собирались прокатиться вместе, правда не вверх по реке, а вниз.
— Теперь я уже никогда не увижу Милтаун! — воскликнула Ребекка.
— Сядь здесь, рядом со мной, и все мне расскажи. Вот сюда, на эту деревянную скамеечку. Сядь и выложи мне всю твою историю, — упрашивал дядя Джерри.
Ребекка опустила отяжелевшую голову на домотканое колено мистера Кобба и поведала о своем горе. Но какими бы трагическими ни представлялись события ее пылкой душе и неразвитому уму, она рассказала обо всем правдиво, ничего не преувеличивая.
Глава 10 Радужный мост
Во время повествования Ребекки дядя Джерри немало кашлял и ерзал на стуле, но постарался не выражать чрезмерного сочувствия, а только бормотал: