— Вы умеете утешать, моя маленькая Ребекка, — сказал Адам, поднявшись с кресла.
Когда Ребекка встала, слезы еще дрожали на ее ресницах, и ему показалось, что он смотрит на нее новыми глазами.
— До свидания! — сказал он, взяв ее худые смуглые руки в свои, и добавил, так, словно увидел ее впервые: — Маленькая пунцово-белоснежная уступила место новой девочке! Если допоздна сидеть за уроками и стараться сделать работу четырех лет за три, то, вероятно, от этого должны потускнеть глаза и стать бледным лицо, но глаза Ребекки ярки, а на щеках розовый румянец! Ее длинные косы положены одна на другую так, что образуют сзади большую черную подкову, и завязаны наверху бантами! Она такая высокая, почти до плеча мне! Да куда же это годится! Как будет мистер Аладдин обходиться без своего доброго маленького друга? Он не любит взрослых юных леди в прекрасных изысканных нарядах и с длинными шлейфами: они пугают его и наводят на него скуку!
— О, мистер Аладдин! — с живостью воскликнула Ребекка, всерьез принимая его шутливые слова. — Мне еще нет пятнадцати, и я стану юной леди только года через три. Пожалуйста, не покидайте меня, пока не будете вынуждены это сделать!
— Хорошо, обещаю, — сказал Адам. — Ребекка, — продолжил он после недолгой паузы, — кто эта девушка с копной рыжих волос и очень светскими манерами? Она спускалась вместе со мной с холма. Ты знаешь, о ком я говорю?
— Это, должно быть, Хальда Мизерв. Она из Риверборо.
Адам приподнял лицо Ребекки, положив палец под ее подбородок и взглянул ей в глаза — глаза, такие же ласковые, ясные, по-детски простодушные, какими были они, когда ей было десять. Он вспомнил другие, дерзкие голубые глаза, бросавшие кокетливые взоры из-под полуопущенных ресниц, посылавшие быстрые, как молния, лучи из-под игриво приподнятых бровей, и сказал серьезно:
— Не становись такой, как она, Ребекка. Нежные цветы клевера, что растут в полях за Солнечным Ручьем, так сладки, ароматны и чисты; не стоит связывать их в один букет с яркими и броскими подсолнухами.
Глава 23 Новые трудности
Первый счастливый год в Уэйрхеме, когда так раздвинулись горизонты и появилось столько новых возможностей, завершился и ушел в прошлое. Ребекка продолжала заниматься и во время летних каникул, а осенью, по возвращении в семинарию, сдала несколько экзаменов, что должно было позволить ей, если она проделает то же самое в следующем году, пройти полный курс обучения за три года вместо четырех лет. Она вышла из этого испытания без особого триумфа — да он был бы и невозможен, если принять во внимание ее недостаточную подготовку, — но все же сумела показать себя удивительно хорошо по некоторым предметам программы и даже блестяще по другим, так что средний балл оказался вполне приемлемым. Вероятно, она не стала бы лучшей ученицей ни при каких обстоятельствах: ее легко опережали по математике и естественным наукам около десятка других девочек. Но по какой-то необъяснимой причине спустя некоторое время она стала заметной фигурой среди учащихся семинарии. Когда ей случалось совершенно забыть факты, необходимые для ответа на вопрос экзаменатора, она выдвигала свою оригинальную теорию, которая не всегда была верной, но обычно неповторимой, а иногда забавной. Латинскую и французскую грамматику она знала лишь сносно, но, когда дело доходило до перевода, ее свобода выражения, выбор слов, глубокое проникновение в самый дух текста восхищали ее учителей и приводили в отчаяние соперников.
— Она может ничего не знать о предмете, — говорила Адаму Ладду мисс Максвелл, — но понимает все в тот момент, когда получает ключ к разгадке. Большинство девочек напичканы всевозможной информацией, но при этом глупы, как овцы.
В первый год учебы, когда Ребекка просто приспосабливалась к новой обстановке, таланты ее, за исключением лишь немногих, остались незамеченными. Она была, несомненно, одной из бедных девочек: у нее не было красивых платьев, которые могли бы привлечь к ней внимание, к ней не приезжали гости, она не имела друзей в городке. У нее было больше уроков, чем у других, а потому меньше времени для общения с другими девочками, хотя, будь у нее такая возможность, она охотно уделила бы внимание этой радостной стороне школьной жизни. И все же человек всегда займет подобающее ему место, и к весне второго года учебы она, не прилагая к тому особых усилий, захватила такое же лидерство, какое прежде принадлежало ей в узком школьном кругу Риверборо. Она была единогласно избрана помощником редактора газеты «Уэйрхемский школьный кормчий», став таким образом первой девочкой, занявшей этот завидный, хотя и довольно обременительный и неблагодарный, пост, и когда первый номер, выпущенный под ее руководством, пришел к Коббам, дядя Джерри и тетя Сара не могли ни есть, ни спать от волнения и гордости.
— За нее всегда будут голосовать, — сказала Хальда Мизерв, когда обсуждали состоявшиеся выборы, — потому что, знает она что-то или нет, вид у нее такой, будто знает, и, способна она исполнять какие-то обязанности или нет, вид у нее такой, будто способна. Мне остается только желать, чтобы я тоже была высокой и смуглой и имела дар заставлять людей верить, будто я невесть что. Только вот мальчики хоть и называют ее красивой, но — вы заметили? — не докучают ей своим вниманием.
Это правда, что отношение Ребекки к другому полу оставалось довольно равнодушным и невнимательным даже для ее возраста — пятнадцати с половиной лет. Но, глядя на нее, никто не мог бы усомниться, что где-то внутри ее дремала скрытая способность привлекать и очаровывать, но та сторона ее натуры благополучно ожидала подходящего момента. Человеческое существо способно только на определенный объем деятельности в заданный момент, и оно неизбежно удовлетворяет прежде всего свои самые насущные нужды, свои самые горячие желания, свои главные амбиции. Ребекка была полна самых разных маленьких тревог и страхов, так как дела шли не совсем хорошо в кирпичном доме и далеко не обнадеживающе на Солнечном Ручье. Она была перегружена занятиями и иными обязанностями, и мысли ее вполне естественно вращались вокруг трудностей повседневной жизни.
Когда осенью и зимой этого года она приезжала на выходные дни в кирпичный дом, ей казалось, что тетя Миранда никогда не была — быть может, только в самом начале — такой строгой и придирчивой. Однажды в субботу Ребекка бегом поднялась наверх и, разразившись потоками слез, воскликнула:
— Тетя Джейн, мне кажется, я больше не вынесу ее постоянных выговоров. Никогда я не смогу угодить ей! Только что она сказала, что мне потребуется вся жизнь, чтобы вытравить из себя Рэндлов, а я не уверена, что хочу этого! И вот мои с ней отношения!
Тетя Джейн, всегда сдержанная, заплакала вместе с Ребеккой, когда попыталась успокоить ее.
— Ты должна быть терпеливой, — сказала она, сначала вытирая глаза себе, а затем Ребекке. — Я не хотела говорить тебе — думала, что не стоит беспокоить тебя, когда ты так напряженно учишься, — но тетя Миранда нездорова. Примерно месяц назад у нее был обморок, не очень тяжелый, но доктор боится, что это был удар, а если так, то это начало конца. Мне кажется, что с тех пор она теряет силы и от этого такая капризная и так легко раздражается. Есть у нее и другие неприятности, о которых ты не знаешь, но если ты не будешь добра и терпелива с тетей Мирандой сейчас, дитя мое, когда-нибудь ты очень пожалеешь об этом.
Весь гнев исчез с лица Ребекки, она перестала плакать и сказала с раскаянием:
— О, бедная, милая тетя Миранда! Меня теперь ничуточки не обижает, что она говорит. Она попросила меня приготовить ей молочный гренок, а я боялась ей его нести, но теперь все по-другому. Не тревожьтесь прежде времени, тетя Джейн, может быть, все еще не так плохо, как вы думаете.
Поэтому, когда чуть позже она принесла гренок тете Миранде, он лежал в лучшей фарфоровой миске с золотым ободком, поставленной на поднос. Поднос был накрыт красивой, отделанной бахромой салфеточкой, а поперек солонки лежала веточка герани.