Около семи мы снова встречались с Антоном. Для меня это была самая волнующая, но и самая грустная часть дня: после чая с бутербродами он обычно уезжал домой – заниматься. Конечно, я оставалась не одна: теперь вокруг меня вовсю жила студенческая братия, и всегда нашелся бы человек, вместе с кем я могла бы посидеть, послушать музыку, поболтать по душам, сбегать на дискотеку в один из громадных университетских холлов или спуститься в кинозал, которым становилась вечерами одна из поточных аудиторий. Могло случиться и так, что потом я ввалилась бы обратно в комнату полумертвая от веселья, маша на прощание рукой каким-то новым знакомым, однако… Однако, ложась в постель, я снова чувствовала, что папа оставил меня на ночь в суточной группе детского сада.
Чтобы успокоиться и заснуть, я представляла себе, как будет хорошо, когда он заберет меня домой на выходные. В субботу Антон заходил за мной около двух (все утро он проводил здесь же, в университетском городке, – на беговой дорожке и в тренажерном зале). После занятий спортом у него всегда был неправдоподобно здоровый вид, а глаза – как у веселой собаки, которой не залетает в голову ни единая мысль о вечном. У меня он принимал душ и переодевался в цивильную одежду, приехавшую вместе с ним в спортивной сумке. Когда он выходил из ванной комнаты в белой футболке с розовым и свежим от воды лицом, взъерошивая полотенцем влажные волосы, у меня всегда мелькала мысль о том, что сейчас мне явился первый на земле, только что сотворенный Богом человек. Еще не высохла глина, из которой его слепили, и он совершенен – этот самый первый, выставочный экземпляр человеческой породы, вышедший из еще не успевших утомиться рук Творца. В эту минуту мне всегда невыносимо хотелось прижаться к нему, чтобы стать с ним единой плотью – первой и единственной на земле женщиной.
Не могу точно объяснить, что мы делали до вечера: наверное, обедали в одной из университетских столовых, бродили по огромному парку Воробьевых гор, болтали так же легко, как делали шаги. Этими субботними прогулками я, как Робинзон Крузо – насечками на дереве, измеряла время. Сперва время пахло суховато – уставшим летом, затем я стала ощущать сентябрьскую мокрую свежесть и, наконец, октябрьскую холодную прель сброшенной на землю листвы. Ближе к вечеру мы выбирались обратно к цивилизации – поближе к метро. И, проходя через турникет, я каждый раз испытывала подсасывающее чувство возбуждения: вот сейчас меня опять затянет столичный водоворот. Он опустит меня в черную пещерку какого-нибудь новорожденного театра-студии, швырнет в приплясывающую толпу перед сценой, где играет нонконформистская группа, затащит в ночной клуб, куда мы, не будучи миллионерами, под полой пронесем бутылку портвейна. Водоворот мог унести нас и на другой конец Москвы – на день рождения к друзьям Антона, и, возвращаясь из продуваемых всеми ветрами новостроек в свою «келью», я чувствовала, что попадаю в землю обетованную, побывав на краю света.
В келью мы, конечно же, заходили вдвоем. Это совместное возвращение домой ни разу не оказывалось для меня чем-то привычным, каждый раз, когда мы приближались к высоким кованым воротам, меня начинало подмывать волнение: а что теперь? Антон же, безо всяких признаков душевной смуты, уверенно распахивал передо мной дверь в наш общий мир.
Дома, раздевшись, я всегда наполняла помятую алюминиевую кастрюльку водой и опускала туда кипятильник. Пока закипала вода и была необходимость расставлять на столе стаканы, заварку, сахар и печенье, у нас с Антоном находилось еще одно невинное общее дело, последнее за этот день. Потом предстояло вместе распивать дымящийся чай и, отогреваясь за разговором, забывать о холодных объятиях ноября. Но иногда, подбрасывая себе в кровь адреналину, я задавалась вопросом: а что бы мы стали делать, если бы у меня вдруг однажды не оказалось чая?
За эту осень у нас с Антоном сложились довольно занятные отношения. Мы, несомненно, были друзьями, но, если можно так выразиться, «друзьями в ожидании». В ожидании чего-то большего. Видимо, мы оба чувствовали, что «нечто большее» не стоит форсировать, но Антон проявлял удивительную (на мой взгляд) сдержанность. При этом он был человеком чувственным и постоянно поддерживал между нами близость множеством мелких повседневных прикосновений. Он всегда целовал меня при встрече и прощании, и всегда – в губы; на прогулках мы постоянно держались за руки; он обязательно трогал меня за плечо, чтобы привлечь мое внимание, и шутливо гладил по голове, чтобы утешить. Мы постоянно касались друг друга на репетициях в студии пантомимы, а в общественных местах сидели, переплетя пальцы. Когда при этом мы были еще и в темноте – где-нибудь в зрительном зале, – он часто клал мне руку на основание шеи и поглаживал ее, пропуская пальцы под корни волос. Меня бесконечно радовала эта потребность исподтишка проявлять свою нежность на людях. Но когда мы оказывались наедине в моей комнате, между нами каждый раз повисал безмолвный знак вопроса.