Защитник подняла кулак и после короткого кивка Председателя встала.
– Доподлинно известно, что вы и Ребус были Головными студентами со стороны девушек и юношей соответственно. Как вы распределяли обязанности?
– Обычно каждый из Головных студентов занимается всеми соучениками, – ответила Круста. – Но мы сразу договорились о границах ответственности. Вернее сказать, Ребус обозначил эти границы, а я согласилась. Так, я занималась девушками, а он – юношами. О том, как он ими занимался, я старалась не знать.
– Почему? – протянула Защитник.
– Он меня пугал. Некоторые из мальчиков выглядели травмированными. Другие, наоборот, вели себя слишком нагло. Я же следила только за тем, чтобы это никак не отражалось на девочках.
– Но оно отражалось, – Защитник наклонила голову и прищурилась.
– Да, были инциденты, – тут у Крусты действительно пересохло во рту. Она взяла кривой стаканчик и отпила пару глотков. – Первый раз я попыталась разобраться с ними сама и чуть не поплатилась за это.
– Какого рода был этот инцидент?
– Два парня из его компании, довольно жестоких, сильно навредили девочке из прединститутской группы. Они экспериментировали на ней с болью. По их словам, для причинения боли они не пользовались никакими инструментами, а лишь учились совладать со всемирными силами и сконцентрировать их в чужой боли. Следов и повреждений у девочки не было, но я ей поверила и решила с ними поговорить. После того, как они по своей глупости меня чуть не избили, я обратилась к Ребусу за помощью.
– Это был первый раз, когда вы попросили его о помощи?
– Да. До того нам не удавалось поговорить дольше десяти минут.
– Что произошло, когда вы сообщили ему о нарушении со стороны его подответственных?
– Он собрал нас в гостиной общежития, – ее голос снова стал глухим, и она приложилась к стаканчику. – Устроил импровизированный процесс, где выступал и председателем, и судьей, и обвинителем. Он почти не спрашивал эту девочку, да она и не могла особо говорить. В основном спрашивал меня. Те двое – они, кстати, были крупнее его, – держались немногим лучше девочки. Как бы жестоки они ни были, они его боялись. Он сказал: «Значит, вы хотели сконцентрировать всемирную боль? Вас двое – двое экспериментаторов и двое подопытных. Третий, как мне кажется, вам не нужен». И он попросил… – Круста не выдержала и скривилась.
– Продолжайте, пожалуйста, – приободрила её Защитник.
– Да. Он приказал – он не просил никогда. Приказал им продемонстрировать результаты эксперимента друг на друге.
– У них получилось это сделать?
– Нет. Они не могли сконцентрироваться, ни один, ни другой. Тогда Ребус спросил девочку, сколько длилась пытка. Девочка не смогла ничего ответить – по правде говоря, она не разговаривала после этого дней десять и до конца года держалась так, будто уже растворилась во всемире, а ее тело двигается механически, как голем. Но из того, что она мне успела рассказать, прежде чем замкнулась в себе, я узнала, что пытали её около двадцати секунд – оба, в целом. Сообщила это Ребусу при всех.
– Вы знали, что он собирается сделать? – подал голос Обвинитель. В его голубых глазах зажглось победное предвкушение.
– Напрямую он не сказал, но… – Круста прервалась, потому что Защитник качнула головой. – Он этого не сказал, я не знала.
– Но догадывались?
– Я не знала, – отчетливо и почти по слогам проговорила обвиняемая.
– Что Ребус сделал потом? – продолжила расспрос Защитник.
– Он сделал с ними то же, что они сделали с девочкой. По двадцать секунд на каждого.
– Он сделал это при всех?
– Да, это видели все, кто на тот момент собрался в общежитии. Не только я.
– Скажите, об этом идет речь в письме Ребуса, датированном шестым днем года тысяча двадцать один?
– Да.
– Вопросов больше нет, – сказала Защитник и села. Обвинитель поднялся во весь свой высокий рост:
– То есть вы, зная о случае пыток и самовольной расправе Ребуса над подответственными, не уведомили институт?
– Как и все остальные. Кроме того, следов пытки не оставили, и доказать что-либо не представлялось возможным.
– Что случилось с девочкой после того инцидента?
– Как я уже сказала, долгое время она не разговаривала. Она проучилась до конца года, была в очень сложном и отрешенном душевном состоянии. После она решила оставить обучение и уехать к себе домой. Я не узнавала, что с ней стало.
У Дитра дрогнули пальцы. Он увидел вдруг зал институтского общежития, наполненный молодыми людьми в униформенных гражданских мундирах полувековой давности. Видел он отчетливо, словно вспоминал все сам. Он видел, как девочка из прединститутской группы, бледная, угловатая, боящаяся даже дрожать как сигнальная собачка, смотрит все сорок секунд пытки на своих обидчиков и снова чувствует все то же, что они сделали с ней и что делают с ними сейчас. Он видел Равилу и других студентов, не вполне понимающих, что происходит, и забывших даже думать о девочке, одеревеневшей от свалившегося на нее проклятия. Он видел Рофомма, тогда еще не обгоревшего до уродства, молодого, чернокудрого, улыбчивого и уверенного в своем праве на жестокость, – спокойно взирающего на преданные страдания опрометчивых подпевал. Дитр посмотрел на свои пальцы, сжал и разжал их на одной руке, потом на другой – просто чтобы вернуться сюда, где слушали Равилу Крусту.