Илья Симанчук
Ребята из дивизии «Таран»
От автора
В Музее Вооруженных Сил СССР есть небольшой стенд. Его экспонаты рассказывают о московских девушках-снайперах Наташе Ковшовой и Маше Поливановой, павших смертью храбрых в бою с фашистами и посмертно удостоенных звания Героя Советского Союза.
Летом 1959 года в музей поступили ранее неизвестные письма Н. Ковшовой. В то время я работал в редакции газеты «Московский комсомолец» и готовил эти письма к печати. В них упоминались и друзья девушек – студенты Московского автодорожного института, добровольцы Московской Коммунистической дивизии. Впоследствии я узнал, что в 1941-1942 годах Наташа и Маша вместе со студентами-добровольцами вели общий дневник. Мне удалось познакомиться с ним, прочесть простые, порой совсем еще ребячьи записи, в которых в то же время ярко отразилось все напряжение первых дней и месяцев войны. С дневника и началась работа над повестью об отважных молодых патриотах.
Много интересного рассказали мне ветераны Московской Коммунистической дивизии, немало существенного добавили архивы. Постепенно перед глазами стали оживать образы московских девушек и парней, ставших снайперами и пулеметчиками и погибших на войне. Погибших – и оставшихся в нашей памяти навсегда молодыми, веселыми, отважными. Все, к чему они стремились, о чем мечтали, они доверили нам... Так сложилась эта повесть о любви к Родине. О любви к друзьям. О любви друг к другу – первой, невысказанной, неожиданной среди огня и крови войны... О мечтах. В основном несбывшихся романтических мечтах о путешествиях, плаваниях, полетах. И о главной, сбывшейся, мечте – мечте о Победе над врагом, мечте всенародной.
СТУДЕНТЫ НЕ ПОДВЕДУТ!
– Батальон! Выходи строиться!
Мокрый, липкий снег падал на лица, облеплял шапки, холодным ужом проскальзывал за воротники. Ежась от ветра и сырости, вставали в свой первый военный строй вчерашние студенты Московского автодорожного института. Их было человек сорок – добровольцев, влившихся в Отдельный Коммунистический батальон Коминтерновского района.
А снег все шел и шел, заваливая крыши невысоких домов, окружавших Трубную площадь, – это в середине-то октября! Словно он хотел этими белыми завалами отделить от парней их родной город, внезапно сделать его неузнаваемым. Чтобы легче было прощанье, что ли?
– Напра-во! Повзводно – шагом марш!
Батальон, вытянувшись в походную колонну, тронулся с места. Перемешивая ногами коричневую снежную жижу, каждый в этом строю мысленно прощался с прошлым. Каждому казалось, что было это прошлое у него своим, особенным, никому другому неведомым. Но для всех этих ребят, покидавших Москву, оно было в целом схожим...
Позади оставались знакомые, точно собственная комната, улицы, полутемные подъезды родных домов, исписанные на все лады мелом, ребячьи «лифты» – отполированные ладонями и штанами лестничные перила, дворы, видевшие и футбол, и салочки, и бои «испанских республиканцев», и первые свидания.
А теперь бои идут уже на подступах к Москве. Настала пора взять в руки настоящее оружие.
– Слышали? Москва объявлена на осадном положении, – первым нарушил молчание Женя. – Фашисты взяли Вязьму, прут на Можайск, на Калинин, целятся на Серпухов... Окружить Москву хотят! Ну, ничего, мы этой гидре огнедышащей башки посшибаем.
– Чувствуется, заговорил поэт! – В голосе Бориса, который был старше Жени на год и на курс, не звучало обычного дружелюбия: он очень уж не любил выспренности. – Бросай лирические стихи и берись за былины.
– И возьмусь – время такое! А тебе, фанатику туризма, что в поэзии нужно? Лишь одно: чтобы нашлись рифмы к словам «котелок», «рюкзак», «палатка». Это сварганить немудрено.
– Бросьте, нашли время... – поморщился Сергей и повернулся к соседу по строю: – Ленька, успокой ты их, что ли!
Но тот шел молча. Он старался все хорошенько запомнить, снова и снова приглядываясь к Москве – такой близкой и такой неузнаваемой Москве сорок первого года.
Перечеркнутые крест-накрест белыми полосками окна. Развалившиеся на бульварах слоновьи туши аэростатов воздушного заграждения. Нервные зигзаги указателей бомбоубежищ.
Леня взглянул на ребят. Неожиданно показалось, что рядом идут какие-то незнакомые люди – раздражительные, резко осунувшиеся. А ведь это были закадычные друзья по учебе и турпоходам, сессиям и спортивным тренировкам. У каждого за плечами трудовой фронт, а впереди – фронт боевой.
Пулеметная рота, в которую попали студенты, оказалась в хвосте колонны. За ней двигался только санитарный взвод и какие-то девушки, державшиеся отдельно. Одеты они были странно: в ватные куртки, брюки и... туфельки на каблучках. Одна особенно привлекла Ленино внимание – синеглазая, с черными бровями и светло-русыми кудрявыми волосами, выбивавшимися из-под шапки. Впрочем, не он один загляделся в ту сторону...
Борис, понимающе глянув на Леню, подтолкнул его:
– Чего молча топаем? Давай, запевала, нашу! «Нашей» была популярнейшая предвоенная «Эскадрилья». Леня не заставил себя долго упрашивать и звонко завел тенорком:
Борис подхватил густым баритоном:
Припев, вырвавшийся из доброй сотни глоток, взметнулся над колонной:
В припев – Леня явственно это услышал – вплелся девичий голос. И ему сразу же подумалось, что пела та самая – синеглазая, курчавая...
Справа по пути колонны показалось Химкинское водохранилище. Сколько раз сюда ездили купаться, загорать, ловить рыбу! И Лене вдруг вспомнилась последняя рыбалка с отцом. Сейчас казалось, что была она бог знает как давно... А ведь отправились они на нее ранним воскресным июньским днем. Всего четыре месяца назад!
...Тогда над водохранилищем висели разрумяненные восходом облачка. На берегу было тихо, ветерок легонько трепал кисею тумана. Только кузнечик в кустах что-то быстро обтачивал звонким напильником. Птичка с желтой грудкой и черной головкой села на ветку и закачалась на ней. Потом посмотрела одним глазом-крапинкой на Леню, насмешливо свистнула и улетела. А ветка еще покачивалась, и рядом с ней шевелились другие ветки. Вроде бы потягивались после ночного сна...
– Что задумался, Малайка? – спросил отец.
Он когда-то руководил конным парком на Пятницкой и очень любил одного жеребчика, резвого и игривого, по кличке Малай. Посмеиваясь, отец и маленького Леньку стал так величать, тем более что проказил наследник изрядно.
Чего стоили одни баталии двор на двор из-за фруктового садика близ Ленькиного домика в Стремянном переулке! Плодов этот садик не давал, мальчишки оббивали с веток не только завязь, но даже и цветы. Но за право хозяйничать в этом садике шла ожесточенная ребячья борьба, в которой не было окончательно побежденных...
Отец упоенно возился с премудрой снастью – кружками. По торцу больших пробочных кружков вырезалась бороздка, по ней наматывалась леска. В центре кружка, в отверстие, вставлялся маленький штырь, сверху – красный, снизу – белый. Под кружком располагался крючок с насаженным на него живцом – небольшим карасиком.
Любо-дорого было посмотреть, когда вся отцовская «флотилия» – штук восемнадцать кружков, – покачивая красными штырями, колыхалась на утренней ряби воды!
Уговор был святым – первую поклевку тащит отец, вторую Леня. И так по очереди. Не прошло и десяти минут, как один из кружков перевернулся, задрав вверх белый конец штыря. Леня подогнал лодочку, отец быстро подсек и вытащил полуметрового щуренка. А потом клев прекратился...
Зорька уже разгорелась вовсю. Туман ушел вниз по водохранилищу и растаял. Кружки плавали, покачиваясь с боку на бок, и ни один не желал переворачиваться.
– Вот так всегда, как моя очередь настает, – заворчал Леня.