Но Леня не мог быстро отойти от напряжения ночной работы. Было так приятно разогнуть затекшую спину, опустить горящие ладони в прохладную росистую траву, а потом затянуться горьковатым махорочным дымком.
Леня сам соорудил себе трубочку: выжег ее из куска вишневого корня, а мундштук сделал из веточки какого-то легкого дерева, пробуравив проволокой сердцевину. Курилась трубочка славно, и ее можно было прятать в кулаке даже при маскировке. После ночных бдений за первыми затяжками частенько начинал разматываться, подобно махорочному дымку, разговор – такой же горьковатый.
– Неужели они и дальше будут наши самолеты вот так же щелкать?
– Ты что думаешь, у наших за день и скорость вырастет, и броня появится?
– Как же вы не понимаете: в армии как раз шли реорганизация и перевооружение! Погоди, дай срок... И будем мы бомбить их Берлин да Нюрнберг... Все, что у них там, гадов коричневых, есть. Вот увидишь!..
Прошло несколько дней, зарядили дожди. Казалось, не будет им конца! Земля раскисла. Ноги разъезжались, как на льду, на каждый башмак налипало по пуду грязи.
Копать стало еще тяжелее. Собственно, то, чем они занимались, походило на что угодно, только не на обычное рытье обычной земли. И все-таки они доканчивали рвы... Доканчивали, стискивая зубы, обмотав тряпьем руки...
Фашисты снова и снова прилетали бомбить, особенно – у Днепровского моста. Да еще бросали издевательские листовки: «Зря копаете ваши ямки. Она вам не понадобятся. ...Доблестные германские войска легко пройдут ваши укрепления. Оставьте все и переходите к нам. Эта листовка будет вам пропуском...»
Ребята с брезгливостью отбрасывали глянцевитые листки и снова начинали копать.
А мимо них шли наши отступающие части... Оборонцы выбегали на дорогу, жадно вглядывались в заросшие, грязные лица бойцов, угощали махоркой, пытались расспросить, как там, на передовой...
– Не все нам пятиться, придет пора – повернем их! – обнадеживали одни.
А другие лишь устало махали рукой и молча поправляли ремни винтовок.
– И как это с винтовкой против танков и самолетов? – снова начинал какой-нибудь дотошный студент. – Где же наши танки, пушки, авиация-то, что мы на парадах и в кино видели?
Снова разгорался спор. И были в нем недоумение, боль, гнев, стремление все изменить. А главное – отбросить осточертевшие лопаты и самим взяться за оружие.
Когда стало известно про подвиг Гастелло, несколько человек – и среди них Леня – пошли к комиссару.
– Ну, сколько можно здесь торчать? Направьте нас в часть. Хватит в глине ковыряться!
Они думали, что комиссар накричит на них, потребует соблюдения дисциплины, и были готовы отчаянно, до хрипоты, спорить. Но тот помолчал, поглядел на ребят и тихо сказал:
– Хорошие вы парни. И стремления у вас благородные. Только не всё сразу! Надо взять большой, дальний прицел. Сами видите – эта война не на неделю. Придет и ваш черед. А тут мы тоже дело делаем. Вы только представьте себе, как здесь, в этих рвах, захлебнется атака немецких танков, и вам полегчает...
Полегчало им не очень, но рвы уже показали свое синее, вязкое дно. Неожиданно к вечеру, когда надо было выходить копать, руководство вызвало командиров рот.
– Спасибо за работу. На этом все. Собирайте людей и срочно уходите через деревню на Семлево. Ясно? Срочно уходите!
Причины такой срочности они не знали, но двинулись ходко. За ночь отмахали двадцать пять километров и вышли к Семлеву.
Около деревни Черная их колонна влилась в широченный поток беженцев. Плачущие ребятишки на подводах, перепуганные женщины, районные руководители, пытавшиеся навести хоть какой-нибудь порядок... Уши болели от криков, ребячьего рева, ржанья, мычанья, блеянья скота, скрипа колес, топота подков, гудков автомашин. И вдруг все это перекрылось до кошмара знакомым воем, и на толпу упали тени пикирующих немецких бомбардировщиков. То ли фашисты решили, что это – скопление войск, то ли стремились посеять ужас и панику среди населения, но бомбили они жестоко...
Коминтерновцы находились в той части потока, что была ближе к лесу, куда они стремглав кинулись, и только потому среди них не было жертв.
Позже ребята выяснили, что гитлеровцы выбросили десант в районе Дрогобужа, и поэтому оборонцев оттянули в места побезопаснее – к Вязьме. Там пришлось снова наточить лопаты и приступить к тому же самому – рвам.
Сделали рвы, стали ставить столбы и натягивать на них колючую проволоку в несколько рядов. Затем наступила очередь капониров – своего рода дзотов. Ребята копали большие котлованы, укрепляли в них срубы из бревен, между их стенками и землей засыпали камни и заливали их бетоном. То же самое делалось наверху, на крыше. А потом все это сооружение засыпалось землей, и в нее втыкались кусты,
– Камуфляж! Камуфляж! Тильки щоб не торчали наши точечки бородавками голыми в степу! – приговаривал хохол инструктор – всёумеющий саперный старшина.
К середине октября и эта работа была закончена. Ребят – опять-таки спешно – начали отводить.
Недалеко от Москвы им подогнали машины. Леня ловко вскочил в кузов, помог взобраться товарищам, потом привычно похлопал себя по карману и охнул: трубочки, его вишневой «носогрейки», не было!
– Потерял... Как Тарас Бульба, потерял свою люльку! – жаловался он ребятам. – Но в отличие от него я за нею не ворочусь. В Москву, скорее в Москву!
И вот теперь уже не с лопатами, а с боевым оружием в руках Москва направила их навстречу врагу. Пусть те, кто покинул родные места, спасаясь от фашистов, кто смотрит сейчас на них с сожалением и вопросом, не сомневаются в том, что молодые бойцы не дрогнут...
В те же самые минуты, в которые Лёне припомнился трудфронт, Наташа говорила подруге:
– Уходят, уходят люди! Смотри, Машуня, как мучаются женщины, как плохо ребятишкам... Даже облака бегут на восток! Словно тоже от фашистских самолетов спасаются... Ну, мы этим сволочам за все отомстим! Жалко только, что столько сидели в резерве!
– Что ты себя все травишь? – урезонивала ее Маша. – И мы успеем, и для нас дело найдется... Зато ты теперь только на «отлично» стреляешь!
– Да и ты не хуже... Знаешь, мне родные пишут, что надеются на меня, на удачу мою. Я понимаю, что они – не только про всякую там храбрость, это – само собой. Они про то, чтобы нам с тобой малой кровью, а то и без нее война обошлась, чтоб живыми вернулись... Не знаю, как ты, а я вот очень верю в наш, как говорится, счастливый жребий. Ну, не может быть иначе, не должно быть! Мы еще дождемся полной победы над фашистами. И не под Москвой, а в Берлине! Ох, как бы я хотела после войны побывать в Германии, посмотреть, что у них дальше будет, какими немцы станут...
Пятнадцатого февраля в полдень эшелон замедлил ход, деловито пересчитал несколько стрелок, дернулся и остановился.
– Что за станция такая? – высунулся из вагона Борис.
– Ребята, честное слово, как у Маршака в «Рассеянном»: «Бологое иль Поповка?» И вот мы – на станции Бологое. Да, а на вагоне нашем теперь мелом написано «Горовастица». Кто знает, где это?
– Понятия не имею, – пожал плечами Женька.
– Если мы двинемся по направлению к Ленинграду, – начал рассуждать Леня, – то вроде бы должны миновать Валдай. Озеро Селигер где-нибудь неподалеку... Эх, места-то какие! Летом – одно загляденье. А уж для туристов – земля обетованная, ей-богу!
– Опять выперли штатские помыслы? – свирепым голосом осведомился Женька. – Вы – боец, пулеметчик и должны думать о том, как с врагом драться на этой земле, а не турпоходами ходить.
– Знаешь, надоело! – разозлился Леня. – Шутки – шутками, а поучения твои в ушах навязли.
– Может, оно и так, – задумчиво сказал Борис, – но Женя в общем прав. Туристические видения очень уж контрастируют с боевой обстановкой!
Правота Женьки подтвердилась немедленно. Вдоль вагонов перекличкой пронеслось короткое «Воздух!», и тут же сверху послышалось завывание фашистского самолета.
Из соседнего вагона горохом посыпались бойцы. Женя с Леней тоже прыгнули в снег, задрали головы.