— Хулиганы и грабители — это, конечно, плохо, — в тон Никитскому отвечал Фомин. — Ловим мы их, стараемся, батюшка Григорий Павлович. А к кому вы-то приехали, сказать все-таки придется.
— Думаю, Михаил Николаевич, не стоит. Пусть человек себе живет спокойно. Сколько нам, старикам, и жить-то осталось? Вот вы, наверное, хотите узнать, где я пистолетиками и инструментом разжился? Это, пожалуй, скажу. Это, как я понимаю, вам надо знать. Ехал я в поезде Москва — Владивосток, ну, конечно, в мягком вагоне, а со мной в купе один молодой человек оказался. Он в ресторан, а я заглянул в его саквояж и вижу, что это добро мне самому пригодится. На первой станции, кажется в Тайшете, вышел я с чемоданчиком, а затем на следующий поезд — и дальше проследовал.
Фомин расхохотался.
— Везет вам, Григорий Павлович: один доброжелатель дело в Иркутске готовит, другой инструмент с оружием подсунул.
— Зря вы смеетесь. Эту историю я вам специально для протокола придумал. Должны же вы задать мне такой вопрос? Должны. Ну и запишите мой ответ, я еще вам и приметы обрисую хозяина саквояжа. Чего другого, уж не обессудьте, не скажу. Ищите, не буду у вас хлеб отнимать. Что касается меня самого, то тут вам легче. За любой неотбытый срок мне гражданин судья за побег еще парочку годочков накинет, и отправлюсь в лагерь. Но сами посудите, какой мне резон сидеть? Чтобы все сроки отбыть, нужно еще две жизни прожить. Вот потеплеет, зазеленеет тайга, и уйду. У меня просто страсть бродить по тайге, жаль, что староват стал.
В пять часов Фомин отправил Международного в камеру.
— Пойдем, Саша, по домам. Отдохнем немного, вечером снова… Ну как тебе этот гусь?
Саша только развел руками, а Фомин, собираясь на перерыв, пообещал:
— Вечером напишем письмо в Москву, в МУР. Пусть они среди дворников поищут этого «банкира». Тоже, наверное, сложа руки не сидит. Самое страшное у этих рецидивистов их философия, уверенность в правоте своей, что ли. Да и в обаянии определенном им не откажешь, могут при желании расположить к себе, особенно молодежь. Мало того, что рецидивисты разлагают людей, но они еще и распространяют профессиональные навыки. Страшные они, Саша, люди. Кстати, приехал к нам этот самый Международный по вызову. Кто-то послал ему телеграмму с приглашением. Хотел я с ним в одной гостинице пожить и найти его приятелей. Но вот, видишь, не удалось. А приехал он, думаю, за стоящим делом. Отмычки видел? Имей в виду этот самый Григорий Павлович ими любой сейф откроет. Только где этот сейф и кто его отыскал, мы с тобой не знаем. Но наверняка дело крупное, не зря с оружием решили идти. Учти, этого самого Никитского два года назад мы здесь, в Иркутске, схватили. Суд его за побег осудил, а зачем он приехал, к кому, так и не дознались. Сейчас ему Иркутск стороной надо объезжать, а он снова здесь. Да с оружием. Думаю, и первый раз он не пустой приезжал. Но тогда я у него ничего не нашел и не дознался, что его к нам притянуло. Говорили мне, что в прошлый раз был у него чемодан, коричневый, кожаный, но, куда он его дел, не узнали. Ладно, пошли, а то уже половина шестого.
В тот же вечер, отправив письмо в Московский уголовный розыск, Фомин вызвал Никитского. Привели его заспанного, и он, потирая руки, прохаживаясь по кабинету, сразу начал балагурить.
— Хорошо, что вызвали, а то я, как от вас вернулся, закусил и на боковую. Еще бы часок поспал, а потом всю ночь бессонницей мучился. — Международный взглянул на Сашу, потом на Фомина. — Может, чайком напоите? Сейчас бы горяченького, да покрепче, а к нему рюмочку коньяку. — Никитский опустился на стул, прикрыл глаза и мечтательно продолжал: — Есть такой божественный напиток «Мартель». Две-три крохотных рюмки — и усталости, тоски как не бывало. Вы вкушали, Михаил Николаевич, когда-нибудь «Мартель»?
— Что вы, Григорий Павлович! Где мне! Я и шустовский-то коньяк только в витринах видел. Но коньяк я вам сейчас не обещаю, а чайком покрепче напою. Организуй, Саша, и бутербродиков прихвати.
За чаем Никитского потянуло на воспоминания, и он рассказывал о своих удачных кражах, словно о каких-то подвигах. Саше даже стало противно слушать. Он смотрел на Фомина и удивлялся, почему тот не оборвет вора, не поставит его на место. А Фомина как подменили. Он был весь внимание, поддакивал, хлопал по плечу Никитского, от избытка чувств потирал руки и вместе с ним весело смеялся над одураченными жуликом простачками. Когда Международный вспомнил, как он перед самой империалистической войной удачно очистил сейф какого-то богача в Брюсселе, Фомин совсем развеселился, даже засмеялся от удовольствия. Потом внезапно спросил: