— Дядя Миша! Вы все загадками говорите, что случилось? — перебил Саша.
— В день, когда отправили на фронт отца Анатолия, вечером Боровик долго разбирался со своими делами. Потом уже ночью, когда собрались по домам, сказал, что заболел, завтра пойдет к врачу и возьмет на несколько дней освобождение. Я, конечно, говорю: «Иди, подлечись». Он мне от своего сейфа ключи отдал — на случай, если что понадобится. Утром он позвонил, говорит, врач прописал постельный режим. Позавчера звоню к нему домой, спрашиваю у матери, как Анатолий себя чувствует. Та отвечает, что не знает, два дня назад уехал в командировку. «В какую, говорю, командировку?» Та удивилась и рассказала, что Анатолий оделся потеплее, взял с собой пару белья и уехал на какой-то прииск. Я отыскал ключи, что мне Боровик оставил, и открыл сейф. Все документы в порядке, сверху лежит револьвер, а под ним записка: «Простите, товарищи, нет сил больше отсиживаться в тылу и ловить жуликов. Иду защищать Москву. Своими руками, своей кровью». И подпись: «Уполномоченный уголовного розыска — Боровик». Ну, сразу шум на все управление, скандал… А сегодня мне на партийном бюро выговор вкатили за притупление бдительности.
Долго проговорили Фомин и Дорохов и только ночью, когда подали к вагону паровоз, распрощались, пожелав друг другу дожить до новой встречи.
СНОВА ЧИТА
В Петровск-Забайкальске Саша доложил начальнику милиции, что задание выполнил, и хотел отправиться домой, но Сидоркин его задержал.
— Жаль мне расставаться с тобой, Саша. Полюбил я тебя, как сына, да и работали мы с тобой дружно. Но приказ есть приказ. Отзывают тебя в Читу, в областной розыск. Попробовал отстоять, но ничего не получилось. Опять же перевод-то с повышением. Скажу по секрету, будешь начальником отделения по борьбе с особо опасными преступлениями во всей области. Сегодня же сдай дела и завтра выезжай. Мне уже звонили из Читы. На твое место прислали Лисина, да ты его знаешь, вместе вас в уголовный розыск по комсомольской путевке направляли. Только он в районе работал.
Опять неожиданно свалилось на Сашу новое назначение, сломало все его планы. Во время поездки в Иркутск он только договорился с заместителем военкома, что тот, несмотря на бро́ню, при первом удобном случае пошлет его на фронт, — и вдруг этот перевод.
Лисина он еле узнал — так он изменился за эти три года, возмужал, раздался в плечах, стал увереннее в движениях и даже говорил баском.
— Последнее время работал в Нерчинске старшим уполномоченным, — рассказывал Лисин. — А тут вызвали в Читу и велели ехать в Петровск-Забайкальск, принимать у тебя дела. Слушай, Дорохов, а как тут с жильем?
Но Сашке почему-то не захотелось навязывать Лисина Дормидонтовне, и он пожал плечами: найдешь, мол, чего там.
Горько было расставаться с городом, к которому привык, с друзьями-сослуживцами. На вокзале провожавшие пытались шутками и смехом развлечь Сашу. Простатин, заметив пристегнутый к рюкзаку большой охотничий нож в деревянных ножнах, даже засмеялся:
— Ножик-то, ножичек зачем в Читу берешь? Оставил бы Дормидонтовне лучину колоть. Там на охоту уж не походишь. Будешь сутками в кабинете сидеть.
Лисин, стоявший рядом, достал из кармана складной перочинный нож с множеством лезвий и предложил тут же меняться. Но Саша поначалу отказался. Он дорожил своим ножом: выковал его местный кузнец из обломка меча, завезенного в Сибирь, может быть, еще самим Ермаком, — но тут же подумал, что действительно в Чите более удобен складной нож, и под общие увещевания и смех в конце концов поменялся.
На первом же полустанке поезд задержали. Саша решил узнать, в чем дело, вышел в тамбур, соскочил на платформу. Его сразу ударило, захлестнуло морозным вихрем, прижало к ступенькам. По другим путям навстречу шел воинский эшелон. Вместе с клубами пара из теплушки вырвалась, кружась над составом, незнакомая песня:
Слова полоснули Александра. Запершило в горле. Вспомнилась сводка, что слушал днем. Фашисты получили по зубам под Москвой, но прорвались к Ленинграду, захватили половину Украины. Даже в Петровск-Забайкальске появились эвакуированные — женщины, дети и старики. Их сразу можно было отличить от местных, и не только по одежде, не приспособленной к сибирским морозам, а по изнуренным лицам, застывшей в глазах тоске.