— Игнат Дмитриевич, — решил я нарушить молчание, — Катеньку вы потом видели?
— Нет, не приходилось, — ответил старик. — Савинковы следующим летом на лечебные воды за границу укатили. Катенька за границей и осталась. Говорили, замуж за богатого иностранного заводчика вышла… Да и зачем мне ее, Гоша, было видеть?
III
Нынешней весной мы с Глебом закончили школу первой ступени. Жаль, конечно, было покидать маленькое одноэтажное здание, куда мы ходили в течение четырех лет, жаль было расставаться и с учительницей Ниной Андреевной, научившей нас писать и читать. Она даже всплакнула чуточку на прощание, да и у всех наших мальчишек и девчонок глаза были на мокром месте.
— Улетаете, соколики, — говорила печально сторожиха бабушка Владимировна, когда мы в последний раз пришли в старую школу. — Счастливого пути вам! Сколько уже я ребятишек-то отсюда проводила… Счастливого пути!
И моя мать, и родители Глеба считали, что мы должны продолжать учиться дальше, в школе второй ступени. По-иному представлял будущее своего племянника наш домовладелец Александр Данилович Оловянников. Валька Васильчиков жил у дяди на хлебах. Валькин отец, крестьянин-бедняк, умер два года назад, оставив после себя большую семью, и Оловянников «по доброте сердца», как он любил иной раз прихвастнуть, выписал в город Вальку. Почему именно Вальку, а не кого-либо другого из племянников, понятно. До Оловянникова и раньше доходили слухи, что Валька чуть ли не с пеленок рисовал, а старому маляру в его деле срочно требовался помощник.
Правда, Оловянников давно уже не разрисовывал стены и не белил потолки в квартирах. Он открыл на привокзальном Лузиновском рынке мастерскую по изготовлению различных вывесок.
Вот Валька и стал в свободное от школы время помогать дяде в работе, и довольно успешно. Валька был старше нас с Глебом на целых два года, хотя учились мы в одной группе.
Кто-то из школьных остряков наградил его прозвищем Жених. И на переменах за ним толпой бегали малыши и кричали:
— Дяденька Жених! Дяденька Жених!
Белобрысый Валька был крепкий парень и любого легко мог бы оттаскать за волосы, но этого новичок не делал, а добродушно смеялся над полученным прозвищем. Городские ребята удивились: обычно тот, кого дразнили, кидался с кулаками на своих обидчиков или сам придумывал им в отместку прозвища. А Жених даже пальцем никого не тронул. Наши остряки опешили… и признали Вальку.
Учился Валька неплохо, домашние задания выполнял аккуратно, когда учительница на уроке задавала нам вопрос, всегда тянул вверх руку. Но, несмотря на это, Оловянников в школу второй ступени племянника не записал.
— Хватит! — авторитетно заявил он. — Достаточно даром жрать, да и матерям помогать пора. Грамоту осилил? Осилил. На счетах считать умеешь? Умеешь. Чего для жизни еще требуется? Детей мне господь не послал. Когда помру, все тебе перейдет… Поэтому сиди в мастерской, фантазируй и рисуй, а я буду заказы выискивать.
Но помогать матери Валька при всем своем желании не мог, потому что дядюшка никаких денег ему не выплачивал. И, принуждая парня писать вывески и всякие дверные таблички, думал только о собственной выгоде.
Во-первых, Оловянников не платил за него налог: ведь Валька не считался наемной рабочей силой. Он был племянником, поэтому никакой фининспектор не мог придраться к хитрому маляру. Во-вторых, если бы Александр Данилович нанял себе в подручные какого-нибудь одногодку Вальки, он обязан был бы выполнять закон о труде подростков, а труд подростков строго регламентировался. Валька же, работая в мастерской Оловянникова с утра до ночи, лишь «помогал» престарелому дядюшке.
Александр Данилович, отказав Вальке в учебе, запретил ему вступить и в пионеры.
— Знай, Валентин! — шипел он. — Наденешь красную удавку на шею — отправлю назад к матери, богом клянусь. А у матери и без тебя голодных ртов хватает. Тоже мне идейный…
В тот день, когда мы с Глебом стали пионерами, Валька плакал, а Оловянников, увидев нас в защитных пионерских гимнастерках, с алыми галстуками, плюнул в сторону и, встретив Николая Михайловича, заявил:
— До Глебки и Гошки мне, Николай, как до верхней полки. Ребят малых с ними не крестить, кумовьями не станем. Но Валентина моего пусть не смущают, не учат безобразиям. Валентин — сирота, ему о куске хлеба думать надо, а не о пионерских забавах.
— Вот ты козыряешь, что твой племяш — сирота, — сказал Николай Михайлович. — Ну, а у Георгия тоже ведь родителя в живых нет, но это не помеха ему для вступления в пионерскую организацию…