Сначала Елена Емельяновна никак не хотела нам верить.
— Боже мой! — восклицала она через каждую минуту, испуганно разводя руками. — Неужели правда?
И только когда Леня показал ей бывший Валькин кафтан, разостланный у порога для вытирания ног, Елена Емельяновна поверила и заголосила:
— Горе мне, горе. Кому я свое родимое дитя доверила!
И, кинувшись к Вальке, он стала обнимать, целовать его, приговаривать:
— Назад, сынок, поедем. Назад. Собирайся, сынок, собирайся! Поедем в деревню… Прокормлю тебя… Добрые люди не дадут с голодухи помереть!
— Мама, матушка! — успокаивал ее смущенный Валька. — Не убивайтесь вы этак, я ведь скоро сам получать деньги начну и вам помогу, и братикам, и сестренкам… А про дядю Саню позабудьте, эксплуататор он форменный.
Еще через полчаса мы все устроились за столом и пили сладкий чай. Оставшиеся неясности были уточнены и договорены. Вальке разрешалось жить в общежитии и работать в редакции при условии, что он во всем будет слушаться Леню. Лене Елена Емельяновна подарила кнут и просила не жалеть Вальку, если сын ее в чем-либо провинится. Леня в ответ громогласно рассмеялся и, подняв стакан сладкого чая, предложил выпить «за смычку уральского пролетариата с уральским крестьянством».
Ночевать Елену Емельяновну поместили на верхний этаж, к девчатам. Про Оловянникова она больше ничего не хотела слышать, а лишь жалела его жену, свою сестру, которой «приходится знаться с эксплуататором».
На другой день, восьмого ноября, в клубе был общий сбор нашей пионерской базы, посвященный десятилетию Октябрьской революции. Но, к великому сожалению, членам Студии революционного спектакля принять участие в первом отделении этого сбора не пришлось. К сбору как раз приурочивалась премьера «Красных дьяволят», и, пока в зале проходили торжества, а старших пионеров передавали в комсомол, мы, одетые в костюмы буденновцев и махновцев, сидели за кулисами и гримировались. Юрий Михеевич считал, что «грим — великое дело», без которого настоящий, классический спектакль, а к такому спектаклю он относил и «Красных дьяволят», не может существовать. Старый актер даже проводил после репетиции специальные занятия по искусству гримирования и добился того, что каждый студиец умел накладывать на лицо какой угодно грим.
Когда я налепил себе из гуммоза[19] нос картошкой и приклеил рыжие висячие усы, Юрий Михеевич одобрительно крякнул и сказал:
— Браво! Брависсимо! Но у меня, Георгий, к тебе громадная просьба: появляешься ты лишь в массовых эпизодах, в остальные моменты свободен…
— Ага! — ответил я, вглядываясь в зеркало.
— Только свободы, — продолжал Юрий Михеевич, — тебе не видать сегодня, как собственных ушей. Будешь сидеть с пьесой в суфлерской будке в свободное от игры время и следить… Не морщи лоб. Удивляться не надо. Шевякин в «Любови Яровой», как вышел в первой картине на публику, оробел и текст забыл. Накладка серьезная. Потом, правда, все в норму вступило. Зрители-то не заметили накладки, а я струхнул. На подмостках всякое происходит. Вы — люди, совершенно пока не искушенные в великом мастерстве сцены… Суфлерство у тебя, знаю, получается, вот и доверяю поэтому. Возьми в старом русском театре, спектакли готовились там на скорую руку за три-четыре дня. Ясно, что при столь быстром темпе роли наизусть не выучишь. Суфлер в те времена богом у нас считался, с суфлером все актеры дружить старались, суфлер всегда мог спасти положение, если кто собьется с текста или запамятует. Сам великий Владимир Николаевич Давыдов перед суфлером преклонялся…
Я отказываться не стал: суфлером так суфлером. Попариться во время премьеры пришлось здорово: надо было лезть то на сцену, то под сцену. Даже шишку на лбу насадил, стукнувшись о край суфлерской будки. Валерка Чернов, игравший Махно, так входил в образ, что забывал все на свете и начинал говорить совсем не по пьесе. Мне удалось подсказать ему несколько раз.
Помню, как после заключительной картины зрители вскочили со своих мест и, хлопая в ладоши, вызывали режиссера и актеров. А самые голосистые кричали:
— Походникова!
— Пиньжакова!
— Плавинскую!
— Зислина!
— Чернова!
Мою фамилию, как обычно, никто не называл. А я и не обижался, ибо сценическая слава меня не прельщала. В последнее время под впечатлением Валькиных рассказов о редакции я надумал стать журналистом, да не простым, а каким-нибудь важным. Разве плохо, например, будет звучать: «Ответственный секретарь редакции Георгий Сизых».