Но к чему искать примеров чужеземных, когда у нас нет недостатка в собственных. Пипин, чтобы свергнуть с трона Меровингов, и Капет, чтобы [56] лишить могущества Каролингов, использовали ту самую власть, какую предшественники их забрали себе именем своих властителей; мажордомы 40 и графы Парижские 41 также утвердились на королевском троне теми самыми средствами, какими приобрели влияние на своих государей, а именно расшатывая и изменяя законы государства, — это всегда сначала льстит венценосцам, не довольно просвещенным, ибо они усматривают в том усиление своего могущества, но впоследствии служит предлогом для вельмож и поводом для народа встать мятежом.
Кардинал де Ришельё был человеком слишком умным, чтобы не иметь подобных рассуждений, однако он все их принес в жертву своей выгоде. Он хотел властвовать, как ему заблагорассудится, не стесняя себя никакими правилами, даже там, где ему ничего не стоило себе их поставить, и действовал так, что, пошли ему судьба преемника его достойного, быть может, звание первого министра, им первым себе присвоенное, стало бы со временем столь же ненавистным во Франции, как стали в конце концов звание мажордома и графа Парижского. Богу хотя бы в одном отношении угодно было, чтобы преемником его стал кардинал Мазарини, ибо, заняв это место, он не возбудил, да и не мог возбудить в стране неудовольствия узурпацией. Поскольку оба эти министра, хотя и разными способами, много содействовали междоусобице, я полагаю необходимым нарисовать вам их портреты и сделать между ними сравнение 42.
Кардинал де Ришельё был происхождения благородного. Еще в юности проявились блестки его дарований: он был отличен в Сорбонне; сила и живость ума его обратили на себя внимание. Обыкновенно он умел принять верное решение. Он исполнял данное слово, если только какой-нибудь важный расчет не побуждал его нарушить обещанное, но и в подобном случае он старался представить дело так, будто вышло это не по его воле. Щедрость не была ему свойственна, но он давал более, нежели сулил, и умел в выгодном свете преподнести свои благодеяния. Он любил славу много более, чем предписано моралью, но следует признать, что, преступая мораль от избытка честолюбия, он отпускал себе этот грех ради притязаний, соразмерных его дарованиям. Ни ум, ни сердце не возвышали его над опасностями, однако не ставили ниже их; можно сказать, что он чаще предвосхищал их своим проницанием, нежели преодолевал своей твердостью. Он был верным в дружбе и желал бы заслужить общую любовь, но, хотя он и соединял с учтивостью приятную наружность и многие другие свойства, потребные для этой цели, ему всегда недоставало чего-то такого, что в этом деле необходимо более, чем в каком-либо другом. Своим могуществом и царственным великолепием он затмевал величие особы Короля, но при этом с таким достоинством исполнял королевские обязанности, что дюжинному уму не дано было провести здесь грань между благом и злом. Никто в целом свете не видел зорче его различия между плохим и худшим, между хорошим и лучшим, а это отменное качество в министре. Ему недоставало терпения в мелочах, которые предшествуют великим делам, но недостаток этот, проистекающий от [57] возвышенности ума, обыкновенно соединен с прозорливостью, его выкупающей. Он был благочестив в меру земных требований. Он творил добро по склонности, а может быть, по велению здравого смысла во всех случаях, когда выгода не толкала его ко злу, творя которое он его ясно сознавал. О благе государственном он помышлял лишь в пределах отпущенного ему земного срока, но никогда ни один министр не прилагал больших стараний, чтобы внушить окружающим, будто он печется о будущем. Словом, должно признать, что все пороки его принадлежат к числу тех, какие могут заслужить славу человеку высокого звания, ибо они из числа тех, чьим орудием могут быть лишь великие добродетели.