Но он был там. Он был рядом, когда я превращала свое горе в цель, организовывала похороны, решала, что делать с квартирой брата, его личными вещами.
Фиона тоже была там. И Тина. Я думаю, они позаботились обо всем в пекарне. Я смутно помнила это, когда Роуэн выводил меня под руку.
Он посадил меня в свой грузовик и поехал домой. Несколько секунд я смотрела на дорогу, потерявшись в зияющих пропастях боли, которые возникали с каждой секундой.
Потом, каким-то образом, я вывернулась. И я начала звонить. Мэгги прижималась к моим ногам, когда я стояла неподвижно, и следила за каждым моим шагом по дому.
— Лилии, — сказала я женщине по телефону. — Мне нужны лилии, — я расхаживала по своему внутреннему дворику. На улице было холодно. Или, по крайней мере, я так думала. Поздняя осень, темно. С океана дул ветер, который в это время ночи всегда был прохладным. На мне тонкая майка и спортивные штаны, волосы все еще были мокрыми после душа, который я приняла ранее. Роуэн мыл мне волосы, как будто я не могла поднять руки или что-то сделать для себя.
Я должна была замерзнуть.
Но ничего не почувствовала.
— Сейчас у нас нет хорошего запаса лилий, — сообщила мне женщина по телефону. — Из-за смены сезона. Но мы можем достать розы, — ее голос звучал напряженно. Вероятно, потому, что я позвонила ей на мобильный около десяти вечера.
Я ущипнула себя за переносицу.
— Нет, розы не подойдут. Мне нужны лилии. Они…
Телефон был выхвачен у меня из уха прежде, чем я успела сказать что-либо еще.
— Она позвонит вам завтра, — рявкнул Роуэн флористу, прежде чем повесить трубку.
— Эй! — я хмуро посмотрела на него. — Ты не можешь просто так отбирать телефон у людей.
Роуэн ничего не ответил на это. Он был слишком занят, засовывая мой телефон в карман и перекидывая меня через плечо.
— Эй! — я снова закричала. — Отпусти меня, — я постучала его по спине для пущей убедительности. Это ничего не поменяло. С таким же успехом я могла бы бить по стали.
Роуэн закрыл за нами дверь, Мэгги последовала за ним, по-прежнему не говоря ни слова, пока он не усадил меня на барный стул.
— Ты будешь сидеть здесь, — он обхватил мое лицо руками, его тон был добрым, но твердым. — Смирно.
— Я не собака, — запротестовала я.
— Нет, — согласился он. — Ты моя женщина. И ты потеряла что-то важное. Часть тебя самой. Тебе больно так, что я не могу это исправить. Даже не могу снять напряжение.
Я ощетинилась на своем месте, ненавидя то, что меня заставляют вести сидячий образ жизни, что он говорит о том, чего я избегала весь день. Он признавал неизбежность этой похожей на пещеру пустоты внутри меня.
Руки Роуэна крепко держали мое лицо, его взгляд был пристальным. В этот момент я почувствовала прилив чистой ненависти к нему. За то, что заставил меня сидеть там со своими чувствами. С моей болью.
— Я ничего не могу сделать, чтобы тебе было не так больно, — сказал он тише, измученным тоном, от которого ненависть растаяла. — Но я могу быть уверен, что ты не замерзнешь на улице, — он потер мои руки, как будто хотел согреть меня. Как будто это было возможно. — Я могу приготовить тебе что-нибудь поесть, — он погладил меня по лицу.
Я открыла рот, чтобы сказать ему, что, несмотря на пустоту внутри меня, я абсолютно никак не могла проглотить ни единого кусочка.
— Я не голодна, — вот что мне удалось выдавить из себя. Всего несколько минут назад я разговаривала по телефону о лилиях, и это звучало совершенно нормально, мой голос был чистым и сильным. И все же прямо сейчас он рушился, был весь в трещинах. Хилый. Мой голос звучал слабо и надрывно.
— Я знаю, что ты не голодна, — ответил Роуэн. — Но я все равно собираюсь тебе что-нибудь приготовить. И ты можешь есть это или нет. Но еда будет готова. И тебе будет из чего черпать силы. Завтра позвонишь. Можешь делать все, что тебе нужно.
Завтра.
Такое мягкое слово. Повседневное понятие. Всегда есть завтрашний день, не так ли?
Но теперь нет. Завтрашнего дня не было. Потому что мой брат лежал на холодном столе где-то в морге.
— Есть обозначение для сироты, — прошептала я. — Для вдовы. Но для этого нет подходящего слова. Нет такого ярлыка, который можно было бы навесить на девушку, потерявшую своего брата. Но он не просто мой брат…
Мой голос сорвался, агония пронзила каждую клеточку моего тела. Присутствие Роуэна, его прикосновения, обычно такие сильные и ободряющие, сейчас ничем не помогали.
— Я ничего не почувствовала, — выдавила я. — Все говорят, что у близнецов есть эта связь. И у нас есть… — я резко замолчала, поняв, что больше не могу говорить о своем брате в настоящем времени. Потому что он мертв. — И у нас была, — поправила я, втягивая воздух, который ощущался как яд, расползающийся по моим внутренностям. — У нас была какая-то связь близнецов, — продолжила я. — Мне нравился один мальчик в школе. Я думала, что тоже ему нравлюсь. Он был милым. Его друзья — нет. И когда они узнали, что он мне нравится, сказали, что я уродка и чтобы оставила их друга в покое, — я покачала головой. — Мальчики учатся быть жестокими по отношению к девушкам в юном возрасте, — я уставилась в его бледно-лазурные глаза. — По крайней мере, некоторые, — я прерывисто вздохнула. — Я заперлась в женском туалете, думая, что это был худший день в моей жизни и что я умру от стыда, потому что я никак не могла выйти оттуда.
Я грустно улыбнулась, испытывая ностальгию по той подростковой наивности, когда искренне верила, что худший день в твоей жизни может быть из-за злых подростков.
— Ансель нашел меня, — вздохнула я. — У нас не было телефонов. У всех были, но не у нас. Нашей матери и в голову не пришло бы тратиться. И все деньги, которые мы зарабатывали на нашей в неполный рабочий день, уходили на еду, счета и одежду.
Черты лица Роуэна, которые раньше были мягкими, но в то же время выражали боль, теперь ожесточились, его ноздри раздулись.
— Твоей матери действительно чертовски повезло, что у меня есть кодекс о насилии в отношении женщин.
— Да, но тараканы никогда не вымрут, — грустно улыбнулась я. — Она переживет апокалипсис.
Я отогнала мысли о своей матери, вместо этого сосредоточившись на подростковом лице моего брата в том туалете много лет назад.
Он взбесился. Кровожаден не так, как Роуэн, потому что Ансель тогда был всего лишь мальчиком, но он испытывал мужскую ярость, потому что она исходила из места любви.
— Он сидел там со мной, — прошептала я. — Подправил мне макияж. По крайней мере, пытался. Он проклинал себя за то, что не «из тех геев», — я подавила смешок, который прозвучал пусто и холодно. — Затем он взял меня за руку и подвел к той группе мальчиков.
Напуганная и униженная, я просто хотела вернуться домой, и впервые на моей памяти наш дом действительно казался мне своего рода безопасным убежищем. Но Ансель не позволил мне улизнуть. И хотя я все еще была расстроена, мне не было страшно. Рядом с братом не страшно.
— Он отчитал их. Всех, — усмешка тронула мои губы. — Он пригрозил рассказать школе, кому из спортсменов гораздо интереснее пялиться на пенис своего товарища по команде, а не мыть свой. Конечно, на самом деле он никогда бы не сделал это, но угрозы было достаточно.
Я подумала о своем брате, который был самим собой в той школе. В маленьком городке в Миссури, где быть геем опасно само по себе. Но Ансель не скрывал себя, того, кем он был. Ни на мгновение.
— В последний раз, когда у него была передозировка, я почувствовала это, — сказала я, вернувшись в настоящее. — Мне стало холодно. Я чувствовала себя потерянной. И я знала, просто знала, что с ним что-то случилось.
Тот день запечатлелся в моем мозгу. Я знала, что с моим братом что-то случилось. Я бросила все и целый час ехала обратно к дому, в котором он в то время жил.