— Я хотела убить его, когда узнала, — прошептала она. — Видеть, как он кричит, истекает кровью, было приятно. Но этого было недостаточно. Я почти выстрелила ему в голову. Покончила с его жизнью. Но знала, что убийство мне не сойдет с рук. Не могла оставить вас обоих. После того, как…
Ее голос дрогнул, и я пожалела, что не могу сказать, что это никак не повлияло на меня, но, в отличие от моей матери, я не умела отключать свои эмоции, когда моей семье было больно.
И ей было больно. Это первый раз, когда я услышала эмоции, уязвимость в ее голосе. Мне это не понравилось.
— Я любила его, — она посмотрела на горизонт. — Я знаю, ты не думаешь, что это правда. Но я люблю вас обоих.
Единственная причина, по которой я не закатила глаза, заключалась в том, что я слишком устала. Смертельно устала.
— Как только я узнала, что беременна, я дала себе обещание, — продолжила она. — Что не позволю тебе вырасти такой, как я. Я бы нашла способ предоставить тебе новые возможности.
Я пригубила свой напиток, потому что альтернативой было выплеснуть его ей в лицо. Неужели она действительно пыталась превратить все наше дерьмовое детство и свое пренебрежение в то, что она усердно работала, чтобы дать нам больше?
Боже.
— Я и не жду, что ты мне поверишь, — всхлипнула она.
Она наблюдала за мной, я видела это краем глаза. Я бы не стала смотреть ей в глаза. Я не могла.
— Трудно поверить, что ты любила нас и хотела для нас самого лучшего, когда мое первое воспоминание — это голод, второе — постоянный холод, а третье — как звучит плач в пустом доме, — сухо заметила я.
— Я была ребенком, Нора, — голос моей матери был напряжен от стыда. — Я не собираюсь притворяться, что все произошедшее было правильным, но я была необразованной, у меня не было собственных образцов для подражания, и моим единственным преимуществом была моя внешность. И быть способной уговорить мужчин на что угодно.
— Жаль, что ты не смогла отговорить моего брата от самоубийства из-за наркотической зависимости, — сказала я, глядя на озеро.
Моя мать драматично вздохнула. Я привыкла к этим вздохам. Так она делала, когда думала, что я слшиком много прошу, слишком драматична, слишком много значу для нее.
— Я знаю, ты меня ненавидишь.
Я не стала ее поправлять.
— Ансель знал, он понимал, что я совершала ошибки, но, несмотря ни на что, я любила тебя.
Его имя было лезвием, пронзающим каждый дюйм.
— Он был гребаным чудом, — прошипела я. — Он любил тебя, потому что любовь — это все, что было у него внутри. Он не был способен ненавидеть тебя, обижаться на тебя, обвинять тебя, хотя это заслужено.
— Я знаю, — ответила мама тихим голосом. — Я знаю, но ничто и никогда не вернет моего мальчика.
В ее тоне слышалась боль. Агония. Такая, которую она не могла скрыть. Настоящая.
Хуже всего было узнать, что твоя мать не была законченным монстром.
Появилось какое-то осознание.
Что она была человеком. Что мир причинил ей боль. И что вместо того, чтобы расти, меняться, учиться, она причиняла боль нам. Не потому, что она злодейка. Было слишком сложно просто сказать, что она «ошиблась», и простить ее.
Но теперь я не могла. У меня появилось сочувствие к этой женщине. Женщине, которая оставляла нас голодными, замерзшими. К женщине, которая разрывала меня, как стервятник, находя незакрепленные, хрупкие части и отрывая их.
— Слишком поздно, — я тяжело вздохнула. — Чтобы загладить свою вину. И наладить любые отношения между нами, — я повернулась, чтобы осмотреть квартиру, окна освещали всех людей внутри. Мебель, картины, все дорогое, все впечатляет… По крайней мере, определенных категорий людей.
Роуэн был там, выделяясь темной фигурой среди всех придурков. Он стоял рядом с раздвижными дверями, ведущими сюда. Его глаза были устремлены на меня и мою мать, пристальный взгляд и жесткая поза. Он был готов вбежать сюда, защитить меня от всего.
Я попыталась ободряюще улыбнуться ему, но физически была не способна на такие вещи.
— Ты сделала это, — я снова повернулась к своей матери. — Ты получила ту жизнь, о которой всегда мечтала. Все, что тебе нужно было сделать — это пожертвовать своим сыном. Украсть наше детство. Теперь у тебя есть деньги, вещи, муж. Но у тебя нет детей. Один ушел из этого мира, и я с таким же успехом могу быть мертва для тебя, потому что ты мертва для меня.
Я не стала ждать, пока мама что-нибудь скажет, оставит за собой последнее слово, как всегда. Я уронила свой стакан, он разбился, и вышла, осколки хрустели у меня под туфлями.
Глава 21
Роуэн
Я не спускал с нее глаз. Пристально следил.
Она будто истекала кровью. Ее внутренности разрывались на части. Было больно просто смотреть на нее. Видеть боль, пронизывающую каждую ее клеточку. И я ничего не мог с этим поделать. Ни хрена. Она потеряла единственного человека на этой земле, которого любила больше всего, свою кровинушку. Вторую половинку.
И хотя она пару раз накричала на свою мать — я никогда не встречал женщину, которая заслуживала, чтобы на нее кричали в первые дни после смерти сына, — даже заплакала на службе и схватилась за пепел с останками своего брата, как за спасательный круг, — она больше не проронила ни слезинки.
Она чертовски хорошо притворялась, что с ней все в порядке.
Она жила, заботилась о всяком дерьме. Во-первых, похоронные цветы. Затем служба, выполнить желания брата. Потом церемония в парке, та, что была заполнена яркими людьми, которые, очевидно, любили ее брата. Она провела всю службу, утешая их. Потом сразу же вернулась сюда, сразу же приступила к работе. Никакой гребаной паузы.
И она ни за что не послушала меня, когда я пытался сказать ей, что следует сделать перерыв.
Она твердо сказала «нет», хоть и с дрожью в голосе. Она цеплялась за край обрыва, держась изо всех сил. Я не знал, как убедить ее, что смогу ее поймать. Не знал, как ей это доказать. Всю свою гребаную жизнь ей приходилось заботиться о себе самой. О брате. Никогда никого не было рядом с ней, когда она разваливалась на части. Она не знала, как подпустить кого-то к себе. Она была в ужасе.
Так что мне просто оставалось наблюдать. И ждать.
Хотя это убивало меня.
Все остальные тоже волновались. Я видел это по их лицам.
Они любили Нору. Сильно. Фиона, Тиффани и Тина бросились бы ради нее под пули. Но, как и у меня, у них были связаны руки. Мы просто должны были держаться поближе. Быть рядом, когда она развалится на части.
Я приходил в пекарню три раза в день. Как обычно. Первым делом утром, когда она открывалась. Потом трахал ее. Сильно. Тихо. Грубо. Я вытирал слезы с ее щек, когда мы заканчивали, ничего не сказав. Позволял ей готовить мне кофе, а сам сидел на табурете, наблюдая за ее работой.
Ее пекарня была единственным местом, где она не абстрагировалась от мира. Где она была уверена. На это чертовски приятно смотреть.
Приходила Фиона, как всегда, ругаясь. Но она внимательно следила за Норой.
Находясь там, Нора казалась самой собой. Или настолько близка к себе, насколько это возможно с отсутствующей частью. С отсутствующей половиной ее тела. Как, черт возьми, она оправится от такой потери, можно было только догадываться. Но я знал, что она так и сделает. Верил, что она достаточно сильна.
Я все еще готовился к тому, что она упадет, потому что понимал: что-то произойдет. Она не может продолжать в том же духе вечно.
А потом, когда однажды днем я зашел в пекарню, ее там не было. Фиона выглядела обеспокоенной. Очень сильно.
— Она сказала, что хочет кое-что забрать, — сказала Фиона, поздоровавшись. Ее тон и выражение лица насторожили, пустота в моем животе стала еще шире.
— Как давно это было? — рявкнул я громче, чем хотел.
Фиона вздрогнула от моего тона и, вероятно, выражения моего лица. Я не мог сдержиаться. Не сейчас. Не тогда, когда страх вонзил в меня свои когти.