Чуб посмотрела в окно: на Думскую площадь, которую пилотесса упрямо именовала «майданом», на подкову здания городской Думы с архангелом Михаилом на шпиле. Архангел поднимал грозный меч, собираясь убить извивающегося в его ногах мерзкого змея. То не было простой аллегорией. Маша рассказывала, что страх перед чудищем, обитающим в древней земле, преследовал киевлян вплоть до конца ХІХ века… не без оснований! Огненный Змей не был сказочным Змием. Но огненным – был. И кабы пожар, разожженный погибшей Киевицей Кылыной, встал над Градом сейчас, его было бы видно и отсюда.
За шесть лет пилотесса забыла многое, но достигающий неба огненный столп, неугасимый огонь, пожирающий Андреевский спуск, были незабываемыми. Прочее помнилось смутно… Обрывки фраз и событий. И сотканный из пламени огненный демон с женским лицом, чьи стопы поджигали траву – мать Акнир.
«…смерти– нет! Вот в чем ответ. Уроборос! Мой конец– это мое начало. В природе ничто не умирает…»
Чуб рефлекторно коснулась своей змеящейся под тканью цепочки – Уроборосом звали ее оберег, цепь-змею, кусающую собственный хвост. Но кроме имени, она не знала о нем ничего.
– Если честно, – призналась она, – я так и не поняла, зачем твоя мама пыталась сжечь Киев. Разве она не знала, что Город – живой и ему это совсем не понравится? Маша сказала, Киев сам убил твою мать.
– Потому что на нее наябедничал Левый! Ну, стоящий по Левую руку… Дух Города – Демон, слепые так его называют. Да и ерунда это все. Так или иначе, мама решила пожертвовать телом. Истинная гордыня – в смирении.
– Вот в эту тему я во-още не въезжаю!
– А думаешь, я въезжаю? – безрадостно ухмыльнулась Акнир. – Постараюсь объяснить по-простому. Слепые думают, будто Земля принадлежит им. Почему вы так думаете, никому не понятно. Один крохотный смерч сметает вас, словно мух. Но до того, как киевский князь Владимир крестил Русь, люди знали, кто кем владеет, и поклонялись своей Великой Матери. А Киевица не стояла тогда между Землею и Небом. Она была ведьмой – самой сильной, самой ведающей, знающей. Она одна знала язык нашей Матери и говорила с ней на равных. Ты представляешь, что это такое? Это как мы сидим вот с тобой сейчас, и я говорю: «Отодвинь эту вазу, а то мне улицу не видно». Кстати, отодвинь, не видно…
– Эту? – Чуб передвинула фруктовницу на край стола и удовлетворенно отметила, что на улице уже собралась небольшая толпа зевак, глазеющих на «королеву мировой авиации», восседающую за окном кафе, как в витрине.
– Вот так же Киевица могла сказать Земле: «Отодвинь эту реку, она мне пройти мешает». И Земля говорила: «Эту? Да пожалуйста…» Ты хоть представляешь, КАКАЯ ЭТО ВЛАСТЬ? – округлила ведьма глаза. – Но самой великой Киевицей была Марина. Она не говорила с Землей. Она стала Землей.
– Умерла, что ли?
Акнир с сомнением посмотрела на Чуб:
– Ты слепая, я не знаю, как тебе объяснить. Если уж мама не смогла объяснить это мне… То есть умом я понимала: она не умрет. Мама сольется с природой и станет самой Великой Матерью. Это не смерть… Но с другой стороны, ее все равно ведь не будет. И она никогда не заварит мне чай из синей травы. И не обнимет. И не вернется домой. Как я плакала, как я просила ее отказаться, вспомнить стыдно. Нет, – помрачнела Акнир, – тебе я скажу. Я на колени перед нею встала, умоляла: «Мама, не надо! Давай отменим Октябрьскую…»
– А она?
– «Нет, – говорит, – Трех можно победить только так. Иначе они примирят Небо с Землею». И хоть лбом в стену бейся! Я и билась, – хмуро добавила ведьма, – когда она приказала мне уехать из Города, а потом мне сказали, что вы победили. Город забрал ее тело… Но душу убили вы.
– Вообще-то, – сочувственно сказала Чуб, – мы защищались. Ты тоже себя на наше место поставь.
– Да знаю я! – скривилась Акнир. – Но как я вас ненавидела, как мечтала убить.
– Нормально, – успокоила девушку Даша. – Если бы ты мою мать, я б тебя тоже убить мечтала …А то и убила б. Вообще не знаю, что б со мной было, если б мне сказали, что моей мамы нет.
– А я знаю, – хрипло сказала Акнир. Она залпом допила шампанское, нервно заправила за ухо выбившийся золотистый локон. – Я ходила к ней, – созналась она. – В Прошлое. Я нарушила все запреты, но я пошла к ней, чтобы сказать: вы победили, а она умерла. Я надеялась, она передумает. Но она сказала мне: делай, как я велела. Не вздумай меня возвращать. Единственный способ уничтожить ее сделать это, пока она слаба. Призови Трех на Суд между Землею и Небом. Так я и сделала. Меня послушали и назначили Суд. Я могла бы убить ее… Но разве это вернуло б мне маму ?И я не стала ее убивать.
– Ее, в смысле, Машу? – догадалась вдруг Чуб. – А почему твоя мама хотела убить именно ее? Почему не меня, например? Не Катю? – даже как-то обиделась она.
– А вас-то зачем? – удивилась девчонка. – Только слепые убивают без надобности. Достаточно уничтожить ее, и Трех не будет.
– Без любой из нас Трех не будет, – резонно заметила Чуб, беря в руки шоколадную сестру милосердия.
– Не скажи, – не согласилась Акнир. – На все ваши подвиги вас толкала она. Она всегда вела вас вперед: уговорила принять силу и отказаться от нее, перебраться сюда, отменить революцию… Стоило ей исчезнуть – вы превратились в обычных людей. Скажи, разве за шесть лет без вашей умопомрачительной Маши вы совершили хоть один подвиг?
– Конечно, – бодро начала Даша Чуб. – Как только мне С-20 сварганят…
И осеклась.
Растерянно посмотрела на свой хрустальный бокал, на сладкую сестру милосердия, согбенную головку которой она как раз собиралась откусить… Продавать в Киеве столь непозволительную для военного времени роскошь, как выпечка, торты и пирожные давно запретили специальным указом: с начала войны в стране царил жесточайший сухой закон. Но, услыхав Дашин капризный заказ: «Хочу шампанского! Я пью только Голицынское. Подай всем за мой счет!» – официант лишь улыбнулся кутящей «гордости Киева» всепонимающей улыбкой. На протяжении войны бесчисленные поклонники «национальной святыни» исправно снабжали ее спиртным и конфетами, духами и шелковыми пижамá. Люди, топтавшиеся за окном кафе, улыбались Изиде, восторженно тыча в нее пальцами – они считали ее героиней… Спасительницей отечества!
А она сидела в кафе, пила у них на глазах запрещенное шампанское, ела шоколадных солдат и разглагольствовала о том, что пойдет воевать, как только получит подходящий боевой самолет. В то время, как настоящий «король» – ее друг и учитель Петр Нестеров – три года как лежит в земле Аскольдовой могилы.
«Что с тобой, Ветер? Ты словно перестала видеть мир вокруг».
–За революцию!
– За новые времена!
Дашино насторожившееся ухо уловило звон хрусталя. Неподалеку от них, за круглым мраморным столиком, сидела семейная пара. Сытый господин, изысканная дама с лисой на плече. В руках у них были бокалы. И Чуб резанула наивность, с которой эти два буржуа пьют за новые времена, те самые, что всего год спустя придут и раздавят их.
Как они представляют себе это новое будущее? За какие свои иллюзии поднимают бокалы?
– Изида Андреевна! – господин увидел, что Даша смотрит на них. – За революцию! Мы все ее ждем!
– Ждете? – повторила Даша чуть слышно.
– Конечно! – подхватила дама с лисой на плече. Она была белокура, очень молода и красива. От нее шел нежный запах фиалок и мятных конфет. – У меня на душе так чудесно, так радостно, будто все плохое навеки ушло: проклятая война, нелепая монархия. И теперь впереди только чудесное, радостное… Едва царь отрекся, я поняла – нас ждет что-то совершенно новое, что-то прекрасное! Небывалый, невиданный мир… Уж скорей бы!
Чуб резко отвернулась. За столом у двери собралась компания каких-то юнцов. Поймав Дашин взгляд, один из них вскочил на ноги и послал Изиде воздушный поцелуй. Остальные поддержали его громкими возгласами.