Запахи фастфуда и выпечки накрывают с головой. И от этого — дыра в груди. Становится легко и тяжело одновременно.
Мы пристраиваемся в хвост очереди с подносами. Илонка поглядывает на меня искоса, но вряд ли она увидит, что я шокирован, потому что я не чувствую ни малейшего дискомфорта.
— Прости, — всё же считает нужным повиниться она. — Но другие места мне не по карману, а здесь вполне нормально кормят за приемлемую цену.
— Не переживай, — сжимаю её ладонь и чувствую, как меня шарахает током. Так сильно, что перед глазами светлеет. Простое прикосновение к ней выбивает и дух, и воздух из лёгких. Я точно помешался. Не помню, чтобы простое касание так много значило бы и так много дарило ощущений.
Мне хорошо, будто я оказался в нужном месте и в нужное время, а главное — рядом с человеком, который мне почему-то близок.
Мы усаживаемся за столик в углу — как раз место освободилось, и я прошу провидение, чтобы мы смогли побыть с Илоной один на один как можно дольше.
Она храбро сражается с салатом и котлетой, а я впитываю звуки и запахи, приглядываюсь к шторке, что колышется от дуновения ветра или сквозняка — сложно понять сразу. По поверхности стола лихо скачет солнечный зайчик.
— Ты ешь, — выводит меня из задумчивости Илонкин голос. — Это правда вкусно.
Кажется, она огорчается и жалеет, что потянула меня за собой. Я поспешно откусываю от куска хлеба и ковыряю вилкой плов, а затем, замерев, качаю головой и хочу ей всё объяснить.
— Дело не в еде.
Я вздыхаю, пытаясь успокоиться, отрешиться, немного прийти в себя.
— В такие кафешки любила ходить моя мама. Мы вместе бродили. Ей нравился шум толпы, энергетика молодости, как она говорила. Сопричастность к жизни, пуповина, что связывает тебя с горсткой здоровых и счастливых людей.
Илона в лице меняется, отставляет остатки салата и второго.
— Мама умерла, когда мне было пятнадцать, — произношу я самые тяжёлые слова. Но Илона и так догадалась. — Это было давно, и мне почти не больно. Ты ешь, я не хотел испортить тебе аппетит. Но и не хотел, чтобы ты думала, будто я брезгую. Это не так. Это просто другое.
Она сама берёт меня за руку. Странно. Я чувствую её тепло, вижу глаза, участие в них. В другое время и при других обстоятельствах я бы сказал: «Не жалей меня, не надо», а сейчас то, что происходит между нами настолько естественно, что не хочется марать воздух напрасными словами.
Может, потому что мне нужны её жалость, её ободряющее пожатие. Может, мне как раз не хватало этих слов, этого разговора, потому что чем больше проходит времени, тем чаще кажется: её не было в моей жизни. Но ведь мама была, и оттого, что её не стало, она не выветрилась ни из моего сердца, ни из моей памяти. Да я и не хотел её терять. Не мог.
— Кажется, я поблагодарить тебя должен, — шепчу, сжимая Илонкины ладони.
У меня словно плотину прорывает. Я вспоминаю, рассказываю, восстанавливаю картинки, реставрирую старые фотографии счастливых мгновений.
— А я без отца росла, — признаётся Илона, когда я немного успокаиваюсь. Мы наконец-то приступаем к еде, и каждому из нас гораздо легче, чем до этого. Такие мгновения необычайно сближают. — Его просто не было в нашей жизни. Позже оказалось, он даже не знал, что я есть. Мама ему не сказала. Но, может, и к лучшему. Я встретилась с ним, когда мне восемнадцать исполнилось. Чужие люди. Ни он ко мне ничего не чувствует, ни я к нему. Так бывает, наверное. У него своя семья. У меня, оказывается, две сестры по отцу. Но воспитала меня мама. Валик, отчим, три года назад появился, я уже почти взрослая была.
— А я один. Гипотетически, есть брат, — кривлю губы, молчу, взвешивая, готов ли поделиться и этим с девочкой, которую почти не знаю. — У нас разница в три года. Он меньше.
Я умолкаю, но Илона всё верно понимает. Я вижу это по её глазам.
— После смерти мамы отец женился трижды. Так что у нас в доме не выбывали очаровательные мачехи. По всей вероятности, четвёртая на подходе, почти моя ровесница.
Она смотрит на меня с сочувствием, и вот этой жалости мне точно не нужно. Именно сейчас я понимаю, что, наверное, выгляжу, как нищий с протянутой рукой, как маленький мальчик, которому чего-то недодали.
— У меня нет душевной травмы по этому поводу, — выдавливаю из себя вымученную улыбку. — Это просто жизнь. У отца она своя, у меня — своя. В пятнадцать я ещё бунтовал, а в двадцать пять, наверное, равнодушен ко всему, что происходит в его жизни. У нас… непростые отношения. Ещё больше меня попустило, когда я узнал, что живёт в мире ещё один юноша, который, вероятнее всего, приходится мне братом. И родился он, когда мама была жива и здорова. В общем, всё сложно, но не смертельно.