И вот краткие портреты: старый Вспышкин — бешен, вспыльчив и ветрен; это уже было, вспомнить того же Сумбура из «Бешеной семьи», это — фигурка бумажная… да как же быть, коли именно такой батюшка и надобен для сюжета? Супруга его Ужима — и Ужим а также была: старушка притворная скромница, которая сошла с ума на романах и на песенках; в людях она ангел, а дома от нее никому покоя нет… И Прелеста — была! И Милон, печально-благородный любовник, — был! Все были! Отчего они вылезают, как мыши из сундука со старыми рукописями?..
Пирог пуст. Даша и Ванька, обвинив друг друга в этой беде, разругались в пух и прах. Не пишется более. Сцена кое-как завершена. Пирог пуст…
Все не так. В голове сценка была диво как хороша. Она звучала! На бумаге… да такой бумагой разве что подтереться…
Маликульмульк вернулся в канцелярию и снова засел за бумаги, понимая в них очень мало. Все отвлекало его от службы, решительно все. Мысль об английских моряках, которые колобродят в Московском форштадте, потянула за собой мысль о купцах-староверах, которые сильно этим недовольны; от староверов мысль перелетела к православным, к Лелюхину, к аптекарям, к Илишу…
Как вышло, что убийца узнал о намерениях Голицына разобраться в запутанной истории с бальзамом?
Или причина была иная? Аптекари, как врачи, много знают, а на старости лет делаются не в меру разговорчивы, вспомнить хотя бы Струве. Не знал ли Илиш чего-то о делах нынешних? О чьих-то амурных проказах, завершившихся дурной болезнью? О чьей-то супружеской измене, которая привела к нежелательной беременности? О том, что есть травы, которые вызывают выкидыш, Маликульмульк знал от театральных девок; знал также, что не всем они помогают. Как знать, не хранил ли Илиш в своих закромах такие полезные дамскому сословию травки?
Коли так — то все аптекари свободны от подозрений. Отчего бы аптекарю травить собрата, который дал даме или кавалеру нужное в тайной беде лекарство? Это может быть поводом ссоры меж ними, но не убийства. Надо будет спросить Гринделя, нет ли в Риге химиков-самоучек…
Но ведь синильную кислоту можно запросто изготовить на бальзамной фабрике Лелюхина. А вот ссора между Лелюхиным и аптекарями известна даже государю императору.
Вот теперь все складывается логично — Лелюхин знал, что князь Голицын хочет раскопать давнюю историю, и убрал единственного, может быть, свидетеля. Складывается — да как же это все скверно!..
Купец Маликульмульку понравился. Не хотелось думать о нем плохо. Опять же — свой, русский. Но как быть, если ниточка к нему тянется?
Часы пробили два — время обеденное. Тут не столица, где пушечный гром призывает выпить немедленно чарку водки, тут скучнее. Маликульмульк побрел в голицынские апартаменты. По пути он заглянул в кабинет князя, взял лубяной коробок, в котором были принесены чарки, составил их там, прибавил украденные у княгини бутылки и понес все это добро в буфетную.
По дороге он невольно думал о неудаче — ведь прав Голицын, у обоих языки опытные, отчего ж произошла путаница? Неужели количество чарок тому виной? Но ведь помнит язык оттенки вкуса, помнит… что, коли у разных людей помнит по-разному?..
До дверей «Петербурга», если считать от дверей в Южном дворе замка, всего-то чуть более ста тридцати шагов. Шубу с шапкой можно и не надевать — а рысцой, петушком, хоть и вразвалочку!
В «Петербурге» у Маликульмулька был приятель — повар Генрих Шульц, который представлялся незнакомым людям как Анри Шуазель. Надо сказать, что по-французски он говорил отменно, а по-немецки — не на рижский лад. Маликульмульк все ломал голову — то ли он природный француз, который, скрываясь от каких-то недоброжелателей, притворяется немцем, то ли прекрасно обученный кулинарному ремеслу немец, которого выдают за француза, чтобы привлечь едоков.
Этому Шульцу-Шуазелю нужно было задать несколько вопросов. Как бы он ни был занят на кухне, а пару минут выкроит.
Повар явился, как положено, в белой куртке и колпаке.
— Скажите, месье Шуазель, есть ли в «Петербурге» человек, который ведает закупкой вин? — спросил Маликульмульк.