Возможно, я получил способность чувствовать все это благодаря матери. Именно с ней я испытал мою собственную ресторанную инициацию, и тут более чем в чем-либо другом, на нее можно положиться — она ощущала всю важность ситуации. (Конечно, были и другие случаи, когда я обедал не дома, которые можно сравнить — если вернуться к моей метафоре — с полуосознанным лапаньем и неандертальскими объятиями ранних сексуальных связей.) Итак: место действия — Париж, ресторан «Ла Куполь», действующие лица — я и моя мать, наша парижская публика и внимательный хор заботливых официантов; трапеза — уха, за которой последовал знаменитый curry d'agneau[75] для мамы и простой steak-frites[76] для меня, а затем — кусочек лимонного пирога, который мы поделили пополам (здесь я не собираюсь утруждать себя рецептом: просто купите соответствующий десерт у кого-нибудь, кто в этом разбирается). На моей матери было величественно-дорогое черное платье, задрапированное на спине в форме морской раковины, творение именитого дизайнера, которое она носила безо всяких драгоценностей, кроме упомянутой раньше пары серег с изумрудами. Сам я был одет в совершенно очаровательный матросский костюмчик с шейным платком. (И немало горячих взглядов, вне всякого сомнения, было исподтишка брошено в мою сторону. Хотя было забавно наткнуться в каком-то журнале на фотографию того самого мальчика, который так впечатлил Томаса Манна и с которого он писал visione amorosa[77] Ашенбаха. Если говорить честно, то этого мальчика нельзя назвать иначе как бесформенная глыба. И снова искусство берет верх над жизнью.) Возможно, именно в то мгновенье еда и выкристаллизовалась в страсть всей моей жизни. Именно тогда и было принято решение отныне неуклонно придерживаться определенного modus vivendi,[78] в тот момент, когда мама улыбнулась мне над супницей с остатками супа и rouille[79] и сказала:
— В один прекрасный день, chérie,[80] я уверена, ты совершишь что-нибудь великое.
А потому никого не удивит, если я скажу, что ко всем видам рыбных супов и тушеной рыбы я всегда относился с особым почтением и привязанностью. Я на редкость сильно чувствую свою связь с рецептом, что соединяет в себе низменное с благородным, остатки улова на дне рыбацкой сети (откуда и происходит вся рыба для этого блюда, да и для большинства рыбных супов и рагу) с высочайшей степенью превосходных вкусовых качеств, изысканности и виртуозности, что собирает вместе негодную на продажу мелкую средиземноморскую рыбешку и сказочную роскошь шафрана (который стоит почти столько же, если сравнивать по весу, сколько золото, для которого он служит своего рода съедобной метафорой). Блюдо это уходит корнями в основательные традиции деревенской стряпни, что чудесно иллюстрируется тем фактом, что вся рыба готовится в одном и том же горшке — тотемном горшке европейской, да и в общем-то всемирной кухни, от примитивного фермера, ведущего натуральное хозяйство в Коннемаре, до сибирского мужика, но тот же самый горшок занимает достойное место в замысловатой, полной символики и иносказаний грамматике французской ресторанной кухни, кухни, которая в своей родной стране достигла величайшей степени приближения к сложно построенной, но ясно структурированной языковой системе. Короче говоря, я всегда имел особую слабость к буйабесс. Как сказал Курнонски,[81] «Великое блюдо есть превосходное достижение бесчисленных поколений». Сочетающиеся в буйабесс роскошь и практицизм, романтичность и реализм можно считать характерными и для самих марсельцев, которые в заметной степени обладают привычкой, на взгляд стороннего наблюдателя, жить согласно коллективному стереотипу, каковое качество можно достаточно часто обнаружить у обитателей портовых городов — на ум приходят резкая и сердечная жизнестойкость Неаполя, курьезная сентиментальность Ливерпуля, романтичные портовые грузчики Александрии и даже мускулистые, грубые и свирепые докеры старого Нью-Йорка, причем во всех этих случаях качества очень остро осознаются теми, кому они присущи. На этой палитре марсельцы занимают интересное место — они питают романтичные иллюзии относительно собственного реализма, прекрасно это понимая. Может показаться, что весь Марсель только и делает, что размышляет о тонкостях своего южного темперамента, своего méridionaité.[82] Обратите внимание, что даже само название блюда буйабесс (от глаголов bouillir и abaisser, «кипятить» и «выпаривать») — олицетворение чванливой, пожимающей плечами, стилизованно-грубой практичности. Такое чувство, будто марсельцы заявляют: «Это суп — а что вы еще хотите с ним делать?» Подобный нюанс присутствует также и в истории, лежащей в основе мифа о том, что буйабесс изобрела сама богиня Афродита, святая покровительница и основательница этого города с сильным характером. Это домысел, несомненно наслоившийся в более поздние времена на историческую правду, гласящую, что первыми в Марселе высадились финикийцы, которых привлекла удобная, почти прямоугольной формы естественная гавань (сердцем которой до сих пор является vieux port[83]). Они привезли с собой свою мифологию, свои маяки и свой талант к торговле. Считается, что Афродита изобрела буйабесс, чтобы заставить своего мужа Гефеста — хромого кузнеца, покровителя ремесленников и рогоносцев, — съесть очень много шафрана, знаменитого в те времена снотворного, и заснуть, позволив, таким образом, богине отправиться на тайное свидание со своим возлюбленным Аресом (который всегда казался мне из всех персонажей греческого пантеона самым отвратительно-потным). Греческие мифы, как и Ветхий Завет, обладают тем несомненным достоинством, что описывают то, как люди поступают в действительности.
81
Курнонски — известный французский журналист и гастроном, прозванный «принцем гурманов»; автор известной книги «Кухня и вина Франции».