А что мне умываться? Я в грязи не валялся!
Я тебя слегка умою, — улыбнулась девчонка. И вдруг схватив ведро, вылила мне его на голову. Сорвав какое-то узорчатое одеяло с кровати, она толкнула меня на белую профессорскую простыню, которая сразу покрылась черными разводами от егерской формы. — Вот сейчас высохнешь, — шепнула она мне на ухо, — и пойдем собирать твоих лошадей.
Она сдирала с меня егерскую форму, поражая своей силой. "Что за девочка?! — думал я. — Ничего себе бывают девочки! Как же ее измучила математическая жизнь!"
Посрывав все с меня, она долго смотрела. Смотрел и я на нее, закинув руки за голову. "Что же это с ней? — мелькали мысли в голове.
— Любовь это или нервный срыв? А может, она того?" Но интересного в ней было немало. Даже было что-то настоящее. Эта мысль развеселила.
Смотри-ка, — сказала она. — Умный, сильный, да еще и веселый! А ты знаешь, радость моя, что сейчас с Губиным? — продолжала она, глядя на меня.
И что же? — поинтересовался я.
Сабантуй кончился после твоего ухода. Все разбрелись, а Губин до сих пор сидит в своем домике и держится за голову. И, думается мне, сидеть ему еще так долго.
А ты откуда знаешь, что за голову? — съязвил я.
Да знаю я твоего дядю Толю, давно.
Он такой же мой, как и твой. И вообще, я так долго буду лежать?
поинтересовался не брат и не муж.
Ее белая футболка и шорты стали в таких же разводах, как и простыня.
Не отдам тебя никому! — жарко шептала она мне в ухо. — Не отдам тебя никому…
Ее дурь передалась мне. Я взмахнул рукой, и в кулаке появились мокрые тряпки, обнажив белое тело. Математик захохотала и укусила меня за плечо.
Да-да, — сказал я. — Именно этим мы еще не занимались. Ты же все-таки не лошадь — девочка.
Я не лошадь, — уверенно сказала она. — Но твоя жизнь спокойная кончилась навсегда.
Глупая! — Я взял ее двумя руками за голову. — Ты думаешь, у меня была когда- то спокойная жизнь?
Ну, хочешь, я тебе сделаю ее самой спокойной? — Из бездонных глаз математика вылетели две слезы. — Ну, — тревожно прошептала она.
Что "ну"?
Что же ты хочешь? — От ее крика зазвенело в ушах.
Я хочу, чтобы ты долго помнила обо мне. Я хочу сделать из тебя женщину, настоящую, а не ту, которой было бы больно и непонятно. Хочу научить тебя любить, ведь я у тебя первый. А первого нужно помнить. Поэтому он должен быть хорошим. Я хочу, чтобы ты в своей жизни, делясь с кем-то сокровенным, говорила: "Был у меня настоящий любимый", а не "был там один…»
Она захохотала, а потом безжалостно начала бить наотмашь по щекам. — Это ты меня хочешь сделать женщиной? — целуя сквозь слезы, спрашивала она. — А кто же я сейчас, по-твоему?
В углу зарычал Конфурик, обнажив белые клыки.
Видишь, меня обижать нельзя, — заметил я. — И, кстати, ты не стесняешься братишки?
Я не стесняюсь даже папы, который может в любой момент зайти.
"Точно, сумасшедшая!" — перепугался я.
А знаешь ли ты, — вцепилась она в мои волосы, — что до вчерашнего дня я любила только математику? Откуда было мне знать, что самая красивая формула в жизни будет написана мокрым и грязным созданием, лесной пылью на моей белой простыне?
— Так, может, решим ее? — с надеждой спроси я.
Она уже давно решена. И я сейчас буду разбирать эту формулу по частям.
Алла отпустила мои волосы и бешеным ртом, жестким и страстным, вцепилась в мои губы.
Вот эти цифры, — сказала она, оторвавшись на мгновение, — самые сладкие. А ведь это всего-навсего твои губы!
У меня были в жизни девочки, но чтобы они так быстро превращались в женщин, чувственных и ненасытных… Я даже не предполагал о таком. "А может, такими бывают только математики — измученные умственным трудом? Очень жаль, — думал я, — что не могу поговорить с ней о математике". В школе я ее пропустил, в общине ее просто не было. В общине была совсем другая математика — математика слов, чувств, любви.
Почему тебе хорошо? — пытал я ее. — Ведь тебе должно сейчас быть больно.
А мне больно, — шептала она. — Очень больно. Но лучше больно и хорошо, чем небольно и никак! Так вот, мой человеческий пастух, — сказала она. — Не жалей меня. Хочу знать и уметь все. Учи меня!
Учись! — И я накрыл ее своим телом. — Учись! Тебе попался хороший учитель.
Я был уверен, что наши стоны слышал весь лагерь. А в далеком Доме охотника болело сердце моей жены, которая зачем-то решила, что сегодня нужно быть сестрой. Бедная девочка! Почему она так сказала? Я понимал, что ей очень больно, больней, чем мне. Когда на Дальнем Востоке, упав на колени под кедром, я вытаскивал из своих ребер погнувшийся оперенный дротик, разве это была боль? То было обычное удовольствие, удовольствие от победы и от того, что дротик не прошел сквозь ребра, удовольствие от того, что смоляная ветка выжгла грязь и я остался жив.