Я тоскливо тащился по все той же узенькой асфальтовой дорожке, которая сворачивала влево к закрытой со всех сторон облепихой лавочке. Плелся за счастливой, познающей мир девчонкой с простыми, ничего не созидающими мыслями. Было понятно только одно: каждый человек — существо, пытающееся победить, завладеть другим существом, — и ничего более! Вот и получается: вместо "возлюби ближнего", мы лихо возлюбили самих себя. Не приносил мне ничего мир, в котором я жил, живу и буду жить вечно.
Тогда стало ясно, что именно в меня Создатель и не бросит свою гремучую молнию. Община подарила мне страшный кокон, в тысячи раз тверже, чем панцирь черепахи. Горел я в нем, изрыгая пламя в самого себя, не выпуская даже маленького дымного колечка.
О Создатель! О Учитель! Как вы были справедливы, растягивая мои мучения, длиною в бесконечность! Как бегущую океанскую волну, символизирующую великую силу и незыблемость Школы Ссаккиссо' Старую и полную всяких хитрых зазубрин Великую Школу!
А-а, Сергеи Анатольевич! — услышал я — Подсаживайтесь к нам — Губин сделал широкий жест рукой, указывая на почерневшую от времени лавочку
"Ну вот, — подумал я, — опять начнутся лекции, диспуты, споры, которые порождают только истерику и больше ничего". Но тут дошло, что он меня назвал по имени и отчеству. Значит, узнал каким то образом, что мой отец в прошлом был начальником этого лагеря. Из моего маленького математика получился плохой прорицатель. Сидя за столом и держа обеими руками голову, такого не узнаешь.
Мы присели рядом.
Сергей Анатольевич, — снова обратился ко мне Губин. На бездонноглазую было страшно смотреть. У нее отвисла нижняя челюсть, которую она никак не могла подобрать.
Анатолий Анатольевич, ну что вы! — меня передернуло — Какой я вам Сергей Анатольевич?
Так вот, Сергей Анатольевич, — невозмутимо продолжал Губин, — мы просим вас выступить с лекцией.
"Ого, — подумал я — У них тут какие то лекции бывают! Интеллигенты!"
А когда? — поинтересовался я, большим пальцем захлопнув челюсть милому математику.
В воскресенье сюда приезжают отдыхать почти все Мы вовсе не отрицаем присутствия чего-то нового.
"Во, выдал, — подумал я — Действительно, профессор!" Слегка поклонившись и пообещав, что я почту за счастье в воскресенье, в два часа дня, присутствовать в лекторском зале, я пошел в Дом охотника.
ГЛАВА 12
Ну что можно рассказать толпе самовлюбленных доцентов и профессоров? Особенно после того, когда, наевшись и напившись, они будут с сонным видом слушать меня. Мне еще математик рассказала, что, оказывается, существует факультет ФЧЖ, что означает "Физиология человека и животных". Оказывается, существует микробиология, гидробиология, просто биология, орнитология, ихтиология, и так далее, и тому подобное. Кошмар! В общем, каждый занимается строго своим. Кто микробами, кто птицами, кто паразитами, кто непаразитами.
Вот это я попался! Как будто мы живем не все вместе на одной Земле! Погубят они меня. "Это же как врачи, — думал я. — Одни лечат голову, другие — сердце, третьи — почки, потом желудок, как будто все это не в одном человеке, как будто не от запоров болит голова!" Мне даже по ночам иногда снилось, что я захожу в кабинет и оставляю врачу голову, потому что он занимается только ею. Остальное несу другому… И так далее, и тому подобное!
В общем, расчленили нас по частям, и каждый специалист изучает свою. Человек-то маленький. Ладно, ухитрились расчленить его на части. Но разбить по частям наш мир? Это нужно было уметь!
Мы поговорили немного с Анатолием Анатольевичем. Как и в детстве, я задал кучу вопросов, но на этот раз, сильно смутившись и опустив голову, он жалобно объяснил, что разбирается только в птицах.
Дядя Толя, но ведь птицы наши летают над нашими полями, лесами да и, в конце концов, над нами. Как можно заниматься только ими!
"Может, я чего-то не учел? И это — заведующий кафедрой! Интересно, кем бы был Юнг? Наверное, академиком. Да нет, был бы шаманом. Объясняющим все четко и ясно, но, конечно, неправильно".
Пойдешь, Сережа? — услышал я жалобный голос Аллы.
Конечно, пойду. Когда мне еще так повезет?
До диспута остался день. Я метался по Дому охотника, как раненый. "Надо же что- то записать, — думал я. — А что записать, если не знаю, о чем будем говорить? И, в конце концов, если и записать, то это нужно, как минимум, потом прочесть".
Такое у меня всегда получалось с трудом из-за волшебного почерка.
"Все, хана! — думал я. — Задавят меня ученые мужики, как последнего мамонта, которого по их теории задавил ледник".