Для достижения своей цели — они не разбираются в средствах, они в тюрьмах и на каторге мучают тех, кто теоретически проводил в жизнь необходимость свержения гнета и освобождения личности из под всякого рабства (как физического так и морального); казнят и убивают тех, кто пытается осуществить свою идею.
Я — анархистка-индивидуалистка. Мой идеал — свободное развитие личности человека, в самом широком смысле этого слова, свержение рабства во всех его видах. Мой индивидуализм не выражен в теории, он присущ мне, моей натуре, как оригиналу. Многие факторы действовали и способствовали тому, что моя натура сложилась так, а не иначе. Самой природой во мне заложены свойства индивидуализма и анархизма. Опытный психолог мог бы предсказать это прежде развития моей натуры.
Вышла я из бедной крестьянской семьи, в 12 лет лишилась отца. И с ним жилось не легко — голод, нищета, холод... а после него и подавно. В моей памяти ярко рисуются дни жизни после смерти отца: „мама, кушать“, говорит меньшая сестра. „И я хочу“, спешит заявить еще меньшая... „Девочки, нет хлеба... что мне дать вам, что я вам дам?“ И она ломает руки... По ее измученному морщинистому лицу текут слезы... „Мама, не плачь, — утешала я, — скоро я выучусь, буду деньги зарабатывать, и мы не будем голодными“. Но порой, как-то невольно, и у меня вырывалось из груди: „мама, я так голодна“... И это слова были довершением всего. Я видела ее страдания, они проскальзывали в каждой черточке ее лица. И я смотрела на окружающее — везде тот же голод, те же стоны, та же бедность... во всей деревне. И только несколько кулаков жили безбедно. „Они живут тем, что не живут другие“, еще тогда заметила я — и я бежала к Богу, я тогда еще верила в него. Я говорила ему, что он не должен позволять таких страданий, что он не должен молча смотреть на счастливую жизнь одних и нищету других, — и я верила, что он воплотит в жизнь справедливость, и я ему молилась. Но... я ждала, а нищета росла. Порой я сердилась на медлительность Божью. Как можно медлить, когда так нужно скорее упразднить нищету. Я верила наивно, с чисто детской душой верила, что он одним словом может все сделать хорошо, все изменить, и я ждала. А он не делал. Я ему молилась и сколько я ни молилась, он ничего для меня не сделал. А я так молилась, что на лбу знаки были. А между тем, когда он молча созерцая ужасы и стоны людей, беспощадное издевательство, когда он молча наблюдая затем, как его именем душили людей, гнали в могилу, у меня мысль работала все дальше и дальше.
Я видела, что буржуазная мораль и существующие законы так искалечили людей, что у них нет ничего своего, что все у них официально-холодное, чисто коммерческое. Из всего люди хотят извлечь выгоду и для этой цели торгуют всем, что у них есть — и собой, и своими чувствами, и верой, и законом.
Я все видела, и Бог все видел (так думала я тогда). И вот у меня закралось сомнение, всесилен ли Бог, когда он так спокойно смотрит на издевательства, на извращенность, и... его именем торгуют, а он смотрит и молчит. Он должен быть горд и самолюбив, а раз этого у него нет, раз он не защищает своего достоинства, то это не значит, что он не хочет (все так ужасно, что невозможно не хотеть изменения), а что он не может, что он бессилен, что либо сделать, что даже я сильнее, потому что мое „хочу“ я проявляю, а проявления его „хочу“ я не видела. Но... Бог не может быть бессилен, значит его нет совершенно. Вот тут то, на этом месте поколебалась у меня вера и на этом месте рухнула. Если он — „справедливость“, если он — „любовь“, то как может он молча смотреть на окружающее? Во мне долго происходила внутренняя борьба. Но скоро я рассталась с тем, во что верила.